Я вспомнил одну из его воскресных притч. В монастырях искусные садовники научились выгонять тюльпаны и нарциссы посреди зимы. Нагревали луковицы чуть не в кипятке, поздним вечером и ранним утром жгли рядом с проклюнувшимися ростками масляные лампы и добивались желаемого, обманывая природу: но потом луковица гибла.
Цветок, распустившийся до времени… Чудо пришло с Даниэлем и ушло с ним. Началась обыкновенная жизнь.
Мой оборотистый тесть от радости, что выдал дочку замуж, в мгновение ока управился со введением меня в наследство Вулфа. Оказалось, что более близкой родни там и вправду нет — после таких ожесточенных войн и смут это было не очень удивительно. Куда более чудесным показалось ему, что мародерство и осада совершенно не подорвали моего новообретенного благосостояния, хотя ему требовался теперь умелый управитель. Им он себя и назначил. Полюбовно договорился с Яхьей во время его краткого визита в Дивэйн, где сидел теперь его собственный наместник, что-то продал, что-то аннулировал или, напротив, выгодно вложил, набрал на некоторые суда новую команду, отреставрировал дом и закончил усыпальницу… Я удовлетворился вполне приличной рентой, которую он нам выплачивал с регулярностью часового механизма, и в его дела не мешался.
Рут, Рута — зеленый веночек невесте на свадьбу, пели нам рослые и белокурые варангские девы, что вместе с другими гостями наехали в город из леса праздновать первую годовщину «воли» и пировали прямо под открытым небом. И наша крошечная дочка, Роса-Катарина, вся в кружевах, бантиках и поверх этого — в мехах, гукала и гулила им в ответ, возлежа на руках моей милой.
На следующий день я сказал жене:
— Здесь мне тоскливо. В Дивэйне, сама понимаешь, мы будем не дома, а в гостях у досточтимого Эзры; да и огонь в ночи будет то и дело мерещиться. Не съездить ли нам в город Лэн и не осмотреться ли там?
— Может быть, стоит подождать, пока наша малышка не окрепнет, — рассудительно ответила она.
Бог дал мне такую же славную и послушную супругу, как и старине Воозу. Дочка наша сделалась способной к длительным переездам именно в ту пору, когда первый раз шевельнулся под материнской грудью ее брат. И мы решили, что медлить дальше не будем.
Случилось так, что в Горную Страну мы въехали в самый разгар весны и все верхами: Рут на чалом иноходце, я на пегой степняшке-полукровке, а Кэт — на передней луке кормилицына седла. Нянька у нас была из здешних мусульман и прислана в свое время Марией. Лошади ходко бежали по новой, плотно убитой дороге, накинутой, как аркан, на зеленые склоны: щебетала, вертясь направо-налево, моя дочка, прикрученная к нянькину стану широким поясом, заливались в вышине птицы, а небесный простор недавно выстирали и густо подсинили… Горянки выносили к обочине широкогорлые кринки с плотной простоквашей, что плюхается тебе в миску цельной глыбкой, клали тонкие лепешки хлеба и толстые — горько-соленого и пахучего сыра, груды зелени и плошки с первой земляникой. Рядом стояло нечто вроде жестяной копилки: чтобы хозяйке не сторожить покупателя, желающего расплатиться.
Мои лэнские знакомые, с которыми я списался, доложили мне, что новый стольный град почти достроен и очень красив. Но когда мы спустились с перевала в низину, нам показалось поначалу, что перед нами лишь дерзкий набросок, макет из необожженной белой глины, еще хранящий тепло ладоней и властную требовательность пальцев своего мастера… Лэн-Дархан привольно раскинулся вокруг Кремника, окутанный розоватым маревом и пронизанный солнцем. Из-за стен небольших домиков, что выбежали навстречу путникам, наплывали арочные мосты и виадуки, стройные башни и резные стены дворцов — и всё это зыблилось, и мерцало, и поминутно меняло форму, как кучевые облака под ветром, как Чертог… как лицо моего брата Идриса.
— По-твоему, мы захотим здесь остаться надолго? — спросила Рут.
— Не знаю. Слишком уж эта сказка прекрасна, чтобы сделаться настоящей плотью и кровью, — ответил я.
Мы сняли половину одного из новых домов; года через два, когда семейство наше приумножилось, пришлось купить небольшой особняк на окраине, весь оплетенный дикими розами и виноградом, как замок Спящей Красавицы. Денег хватило бы и на то, чтобы расположиться у самого Кремника с его удивительной красоты звонами, но здесь было куда живописней.
Наезжал мой тесть — повидаться с дочерью и полюбоваться на своих внучат, будущих расточителей достояния: у нас было уже две девочки и двое мальчишек. Рут расцвела и сказочно похорошела (фунтов на двадцать, если быть точным). Я среди всех них чувствовал себя одним из библейских патриархов. И всё же…
Не уходила и не затягивалась жиром та игла в мозгу, та заноза в сердце!
И вот в эту пору явился к нам с официальным визитом каган Стагир, советник государя с левой стороны. (Укоротить его мужественность здешние правоверные и не пытались, зато имя обрезали-таки порядочно.) Как выяснилось, меня ждут во дворце шаха-повелителя — и немедленно.
Ну, я припарадился, как мог, и явился. Наш христианнейший каган каганов, шахиншах Гор и держатель Сухой Степи обзавелся роскошным троном из ископаемой кости зверя, называемого тут «земляная мышь». У ног его, зашторенная в семижды семь тончайших покрывал, восседала его христианнейшая первая катун. Первая — потому что после рождения первенца нашу Машу снова заколодило, а передохнув, она сделалась «матерью дочерей». Вот советники и порешили, что каган каганов (и тэ пэ) должен взять, по здешнему обычаю, еще трех женщин, дабы обеспечить резерв наследников мужского пола. По-моему, это честнее, чем манера европейских владетелей окружать себя фаворитками и их бастардами, которые заведомо никогда не будут иметь права на корону.
Мы обменялись церемонными приветствиями — я, почти старик в неяркого цвета камзоле и с клочьями седины в голове, и тюркский князь в расцвете красоты и силы, оправленной в серебро, самоцветы и мамонтовую кость.
Потом как-то неожиданно в разговор вступила Мариам.
— Господин Френсис-Идрис, мы позвали вас, чтобы преподнести вам некий подарок. Теперь самое время.
И своими нежными ручками, крашенными хной, подала мне его.
То была тонкой работы шкатулочка. Дома я открыл ее. Странно! Какие-то полуистлевшие лоскуты, побуревшие и ссохшиеся тряпки. А в них — резец для работы по грубому камню, инструмент каменотеса, но не скульптора. Любопытно, хорошо ли он отточен, подумал я, и зачем он один. Должен быть набор — молотки, тесла, резцы для филигранной работы… Их немало завезли сюда в свое время, и стоят они теперь не так дорого, я сам знаю, где можно купить прямо-таки отменный инструмент, — нанизывал я в уме бусинки малых словес, чувствуя одновременно бездумную, звенящую и всё расширяющуюся пустоту внутри своей души, как бы приуготовление к тому, чтобы вместить в себя весь универсум. Так бывало со мной в давней юности, когда сладкий голос влек меня за дальнее море, и на клетках мраморного пола в доме моей госпожи. И теперь, как и тогда, лишь невесомая пленка отделяла меня от того, что являлось моей сутью.
Тут меня втряхнуло в обычное бытие, но я уже знал, что именно сделаю.
— Мне надо отлучиться по важному делу, — сказал я жене.
Она кротко глянула на меня.
— Надолго?
— Да не очень, наверное. Только ты напиши отцу или поезжай к нему сама с детьми — Дивэйн кстати посмотришь.
Уезжал я из столицы гор налегке, однако на всякий случай бросил в сундучок с инструментом маленькое, надбитое с одного краю зеркальце, подаренное мне — ясно, кем — в честь отъезда из Гэдойна. Взял себе и проводника из местных.
Путь наш пролегал заросшими горными тропами, теми, пожалуй, которыми шли через Лэн Франка со своими детьми. В знакомом месте проводник оставил меня одного и, благословив, двинулся в обратный путь.
У неприметного на первый взгляд отверстия в земле я выложил на землю зеркальце и стал ждать. Вроде бы кругом не было ни единой души, но ко мне почти тотчас же подошел человек в зеленовато-буром, похожий на лесного стрелка, и спросил:
