— В стране Сипангу, о которой нам с тезкой рассказывал мастер Вулф, примерная жена доедает за супругом то, что ему показалось невкусным, — произнесла она нравоучительно, без малейшей дрожи заглатывая серую комковатую массу.

— Так ведь другое выкинете, и скорее всего — лучшее, — ответил я. — Право же, вам обоим такая скаредность не пристала.

— Почему? Мы хозяева рачительные, у нас ничто не пропадает. Что дворня не доест — нищим вынесем; а что и нищие не одолеют — из того изготовим ирландское рагу. Знаете, как его делают? Скребут по углам и сусекам всё, что ни найдут мало-мальски съедобного, кладут в чугунок, кипятят покруче и едят, перед тем помолясь и исповедавшись. Говорят, это едово изобрели обитатели крепости Дрогхеда во время осады ее войсками Кромвеля.

В Дрогхеде, самой мощной изо всех ирландских крепостей, мой чуть ли не родич сэр Оливер, великий лорд-протектор, взял измором и штурмом ирландскую независимость. Но я-то в этом ни капли не виновен, зачем ей было меня поддевать?

И опять у всех на устах война!

От переедания, подобного нынешнему, местные обитатели спасаются баней. Моются здесь не реже, чем раз в неделю, и с великой торжественностью. Зимой главный смысл этого ритуала — не в том, чтобы смыть грязь (что делают каждодневно, в такой высокой стоячей кадке), а чтобы раскалиться до алого цвета и потом с гиканьем вывалиться наружу, прямиком в снежный сугроб.

Первый пар, самый язвительный, — для верховных гостей: Даниэля и Леонара. Меня тоже зазвали — спинку им потереть и бока намять, что я и исполнил с обыкновенной своей добросовестностью. Они, я думаю, восприняли это не как лакейство, а как дружескую услугу, потому что когда я для проформы попросил о том же, оба с готовностью накинулись на меня, дабы воздать сторицей. Потом меня в четыре руки затащили в мужскую парную (знатные женщины, и Франка в том числе, подвизались на той половине, где пар пожиже), и там я чуть не помер. Когда я стал по-рыбьи хватать ртом то, что там еще оставалось от воздуха, они решили, что и впрямь всем нам стоило бы чуток охладиться.

Наш замухрышка Даниэль отворил дверь и, радостно ухнув, нырнул в самую пышную снежную кучу. Но этого ему показалось мало: он вскочил, притоптывая босыми пятками, ухватил пригоршню снега и попытался слепить колобок. Вот только снег уже сильно обтаял, и тогда он просто швырнул в меня жесткую крупу, а в Леонара запулил ледышкой со стрехи. Тот взвыл — по-каковски, я не понял, хотя, безусловно, тут ни французский, ни латынь и рядом не стояли, — и помчал вдогонку за прытко улепетывающим Даниэлем, грозно потрясая кулаками и символом своей невостребованной мужественности. Так же поступил и я — и, как помнится, настолько отошел от полуобморока, что орал погромче и позатейливей их обоих.

Мы догнали нашего шального владыку и сцепились с ним в рукопашной. Я давно подозревал, что этот унылый кашеед может положить поодиночке любого из нас, и не только меня, грешного, но и испытанного кулачного бойца Лео. Но мы составляли двоицу, и мы одолели его, хотя он жутко брыкался и плевался в нас снегом, и запихнули в высокий сугроб кверху ногами.

И тут дверь баньки снова распахнулась, и явилась она. Розовоперстая Эос. Дивная розовая жемчужина без оболочек. Богиня Диана, не прикрытая ничем бренным, даже шайкой, из которой она ополаскивалась в сенях. При виде ее мы спешно выбрались на твердое место: Даниэль — поправляя растрепанную шевелюру и сбитую набок бородку, священник — дергая за концы несуществующего пастырского воротника.

— Паладины, — промолвила она, — а ну, кончайте свою бузню. Омывайтесь, одевайтесь и пошли чаевать с бубликами и земляничным вареньем.

И тут я почему-то понял, что в равной мере люблю всех их троих.»

Интермедия

ИСТОРИЯ ТРЕХ ЗАБЛУДИВШИХСЯ ЛЮБОВЕЙ

История первая

МАРТ

Самый конец месяца. Окончание долгого великопостного времени. В Пальмовое воскресенье гэдойнский люд вдоволь находился по улицам и намахался вербными веточками, на которых уже местами проклюнулись желтые цыплятки, а некоторые — и замурзанными веерами одомашненных пальм, что подарил знакомый матрос или боцман. В последнюю, Страстную пятницу перед самым главным воскресеньем в году посидели в унынии дома или в мастерской — а в субботу бегом побежали в храм святить корзинки, корзиночки и корзинищи со сдобным пасхальным хлебом и крутыми яйцами, скромно прикрытые сверху кружевными салфеточками, полотенчиками и скатертями. Многие остались в церкви на ночь — и вот оно! Звонят пополуночи весенние колокола обновленного мира, вновь обретшего Бога, раскачивая вокруг себя легкий душистый воздух, прогоняют тьму пением, и огнем свечей, и яркими, насушенными с лета розовыми лепестками, которые бросают поверх снега — всем, что колышется, искрится, цветет вокруг в унисон с колоколами. Из кирпичной громады, похожей на покрытую резьбой скалу, выносят хоругви с ликами святых и балдахин, под которым шествует сам архиепископ со святыми дарами, кружевные рукава, которыми он ухватил сосуд в виде солнышка на ножке, свисают до колен, а вокруг клирики в белом, епископы в лиловом, монахи в черном, и толпящийся вокруг народ воочию зрит, сколь много у него пастухов.

Утреннее шествие еще веселей и ярче. А днем — все за столы, отъедаться, все на двор — ликовать, и целоваться — Христос воскрес! — и меряться молодой силою.

И только двое уже сбежали в лес.

— Вот и чудесно, — говорит Франка, распахивая свой замшевый плащ. — Все в корыте увязли или на улицах грязь развозят, а что настоящий праздник здесь — и не чуют.

В городе и правда грязь, но веселая: месить ее своими лучшими башмаками, спускать лужи наперерез богато одетым прохожим и бросаться друг в друга обтаявшими сосульками. А здесь бурливые ручьи бегут под белыми, хоть уже и огрузневшими снегами и пахнет освобождающейся, пока еще нетронутой землей в проталинах. Весна — заиграй овражки, звон капели и щебет птиц, шалых от любви и жаркости бело-желтого солнца.

— Одно плохо: что в сапогах, что без них — одинаково по мокру идешь, — вздыхает Франка. — А ты, Яхья, не набрал еще?

Он понимает одновременно два разных смысла.

— У меня ноги и впрямь влажные, но мы уже скоро дойдем до главного места. Целые тысячи первоцветов, вот правда истинная! Я чуть заблудился из-за того, что вы собирали цветочки по одному.

— Так по одному интереснее, мальчик мой. А когда много — это для любования.

Яхья и смущен, и горд несказанно: он один сегодня телохранитель ее светлой светлости!

— Я не мальчик, инэни Франка, — слегка обиженно замечает он. — Между нами разница в семь лет, самая лучшая для супругов.

— Ну да, если это между мужем и женой, а не в обратную сторону, — смеется она.

— Мужем… Зачем вам было с ним венчаться. Уезжаете, приезжаете, а всё равно живете порознь, — ворчит он.

— Наши горожане обыкновенно спрашивают — не зачем обвенчались, а почему разошлись. Что он женился на большом приданом, это для них уже не повод для сплетен. Ты, похоже, задал один вопрос, а ответ получить желал бы на другой. Так?

Он нерешительно кивает.

— Эркский народ чадолюбив, жены его плодовиты, а дети — зримое воплощение благодати, — как бы про себя говорит она. — Но когда детей нет год, два, три… Начинают винить жену или клепать на мужа. Ну, а если нет сожительства, нет и разговора. Понимаешь?

— Франка, — он сорвал зеленую кисточку с конца еловой ветки, прикусил зубами. — Даниэлю, может быть, и нужны были твои деньги, но ведь тебе его титул оказался ни к чему. Ты вот всё числишь меня в своих «детях сердца», а я уже почти мужчина. И я шах по праву и стану настоящим шахом, если захочет Аллах и ты, моя госпожа.

— Станешь. Может быть, зря ты ушел со мной, надо было отдать… — она запнулась, — искать твоего отца.

— Не зря. Я ведь с тобой ушел, Франка. И к тебе.