«Должно быть, — вспоминал Троцкий, — это было на другое утро, отделенное бессонной ночью от предшествовавшего дня. У Владимира Ильича вид был усталый. Улыбаясь, он сказал: «Слишком резкий переход от подполья и переверзевщины (то есть преследований министра юстиции Переверзева. — A.M.) — к власти. Es schwindelt (кружится голова)», — прибавил он почему-то по-немецки и сделал вращательное движение рукой возле головы». «Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость… Мы смотрим друг на друга и смеемся». За одни сутки из загримированного подпольщика Ленин превратился в первого человека в государстве. «История не знает ни одного примера такого перехода от подпольного революционера к государственному человеку», — замечал Карл Радек.

Днем 25 октября Ленин и Зиновьев впервые появились на трибуне перед депутатами Петросовета. Им устроили громовые овации, настоящий триумф.

«Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин!» — провозгласил Троцкий.

«Когда я вошел, — рассказывал меньшевик Н. Суханов, — на трибуне стоял и горячо говорил незнакомый лысый и бритый человек. Но говорил он странно знакомым хрипловато-зычным голосом, с горловым оттенком и очень характерными акцентами на концах фраз… Ба! Это — Ленин. Он появился в этот день после четырехмесячного пребывания в подземельях».

«Мы вас расстреляем!» Вопрос о скорейшем взятии Зимнего дворца стоял очень остро. То, что Временное правительство пока остается на свободе, могло заставить съезд Советов искать с ним какие-то соглашения.

Большевик Николай Подвойский вспоминал: «Владимир Ильич буквально засыпал нас всех записками. Он писал, что мы разрушаем всякие планы; съезд открывается, а у нас еще не взят Зимний и не арестовано Временное правительство». «Мне рассказывали потом, что Владимир Ильич, ожидая с минуты на минуту взятия Зимнего, не вышел на открытие Съезда. Он метался по маленькой комнатке Смольного, как лев, запертый в клетку. Ему нужен был во что бы то ни стало Зимний… Владимир Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять».

«Почему так долго? — негодовал Ленин. — Что делают наши военачальники? Затеяли настоящую войну! Зачем это? Окружение, переброски, цепи, перебежки, развертывание… Разве это война с достойным противником? Быстрей! В атаку! Хороший отряд матросов, роту пехоты — и все там!..»

А Подвойский, по его воспоминаниям, в какой-то момент борьбы с Керенским открыто отказался подчиняться Ленину. Тогда тот вскипел: «Я вас предам партийному суду, мы вас расстреляем!»

Угроза была явно неисполнимой — как раз в день переворота II съезд Советов торжественно отменил смертную казнь. Но на Подвойского эти слова произвели сильное впечатление и заставили его действовать.

«Это пахнет революцией». Большевик Николай Милютин вспоминал: «Возник вопрос, как назвать новое правительство, его членов?.. Название членов правительства «министрами»… отдавало бюрократической затхлостью».

— Только не министрами, — раздумывал вслух Ленин, — это гнусное, истрепанное название… Зачем эти старые названия? Они всем надоели.

— Можно бы — комиссарами, — заметил Троцкий, — но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары… Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?

— Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет. А правительство в целом?

— Совет, конечно, совет… Совет народных комиссаров, а?

— Совет народных комиссаров, — подхватил Ленин, — это превосходно: ужасно пахнет революцией!

Это название и закрепилось за советским правительством вплоть до 1946 года (когда его члены из наркомов вновь превратились в «обычных» министров).

Эсер Владимир Зензинов писал: «Конечно, смехом встретит страна опубликованный большевиками список министров». Сформировать первое революционное правительство было не так-то просто: все отказывались. «Каждый из нас, — объяснял причины этих отказов нарком Георгий Ломов, — мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима, который в них существовал. Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством…» Один из кандидатов прямо заявил, что у него нет опыта такой работы. Владимир Ильич расхохотался: «А вы думаете, у кого-нибудь из нас есть такой опыт?!»

У одного собеседника в ноябре 1917 года он прямо спросил: «А почему вы считаете, что я знаю, как управлять таким огромным государством, как наше? Тоже не знаю, опыта нет, а приходится…»

Меньшевик Александр Мартынов так передавал первую речь Ленина после победы большевиков: «Ну, вот мы берем власть, умеем ли мы управлять государством? Не умеем… Но мы на-у-чим-ся!..»

Ленин строго говорил: «Во время революции от назначений не отказываются». «Это не власть, а работа. Отказываться от комиссарства сейчас хуже, чем отказаться машинисткой стучать: худшая форма саботажа». «При рабоче-крестьянском правительстве отставок не просят, а дают».

В день переворота меньшевики отказались войти в новое правительство и громко «хлопнули дверью» — покинули съезд Советов. Многих соратников Ленина искренне расстроил такой поворот. Большевик Александр Спундэ вспоминал: «Было внутренне тяжело видеть, что люди, бывшие еще недавно нашими товарищами в борьбе с царизмом, искренне считающие себя защитниками народа, уходят из блещущего огнями Смольного в темный, скупо освещенный город». Ленин успокаивал огорченных товарищей: «Не смущайтесь этим. Это очень хорошо, что они, огласив свои декларации, покинули съезд. Тем самым они поставили себя на другую сторону баррикад и показали свое истинное лицо».

Поначалу отказались войти в правительство и левые эсеры. Хотя Ленин долго уговаривал их вождя Марию Спиридонову. Н. Крупская вспоминала обстановку этого разговора: «Какая-то комната в Смольном с мягкими темно-красными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее стоит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает».

«Милейшая Мария Александровна, — говорил он, — давайте все-таки договоримся. Вы и ваши соратники получаете реальный шанс стать у руля новой России. И будет замечательно, если на этом руле окажется также женская рука… Поверьте, история не простит позиции стороннего наблюдателя тем, кто обязан вертеть ее маховик…»

Забавно, но всеобщую неприязнь к профессии министра разделял и сам Владимир Ильич. На пост главы кабинета он предложил назначить Льва Троцкого. Но тот отклонил это предложение…

«Сначала Ленин, — рассказывал Луначарский, — не хотел войти в правительство. Я, говорит, буду работать в Ц.К. партии… Но мы говорим, — нет. Мы на это не согласились. Заставили его самого отвечать в первую голову. А то быть критиком всякому приятно…»

Троцкий отказался и от портфеля наркома внутренних дел, сославшись на свое еврейство. Ленин возмутился:

— У нас великая международная революция, — какое значение могут иметь такие пустяки?

— Революция-то великая, — возразил Троцкий, — но и дураков осталось еще немало.

— Да разве ж мы по дуракам равняемся?

— Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых порах лишнее осложнение?..

Не прошло и недели после революции, как четыре наркома (Луначарский, Рыков и другие) подали в отставку. Луначарского потрясли кровопролитные бои в Москве, где белая гвардия (юнкера) отчаянно сражалась против красной и черной гвардии (большевиков и анархистов). «Я только что услышал от очевидцев, — писал Луначарский, — то, что произошло в Москве. Церковь Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль… бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из совета народных комиссаров». Нарком просвещения разрыдался прямо на заседании правительства: