Скажем, журнал «Смехач» высмеивал сообщения английской печати о случившемся расколе, доводя происшедшее до абсурда: «Россия охвачена пламенем восстаний. Первыми взбунтовались ударные отряды негров, вследствие уменьшения пайка (вместо мяса младенцев им предложили по фунту соли и по десять золотников нюхательного табака). К неграм вскоре присоединились китайские, самоедские, испанские и санитарные полки. Верными правительству остаются только отряды по борьбе с неграмотностью и дивизион сибирских медведей.

Троцкий возглавляет повстанцев. Троцкий находится в трех верстах от Москвы, в местечке Ножницы, откуда руководит операциями. Для большей популярности он переименовался в великого князя Николая Николаевича. Живая церковь поднесла ему звание красного патриарха и Царь-колокол, украшающий отныне стол его походной канцелярии»…

Ленин предвидел случившийся раскол еще в 1922 году, и мог понимать, что все это далеко не шутка. Решающий голос впервые перешел к новичкам, к «болоту», а насколько далеко это заведет — можно было только догадываться, вспоминая историю французской революции. Термидор… брюмер… империя… реставрация…

Но в тот момент общество еще не воспринимало происшедшее как нечто окончательное и непоправимое. Карикатура Бориса Ефимова в январе 1924 года изображала новоявленных противников как дуэлянтов на пистолетах. Художник сопровождал свой рисунок стихами Пушкина:

Кто бы поверил в те дни, что изображенные на картинке старые революционеры и впрямь получат в этой борьбе по свинцовой пуле? Между тем от пуль спустя десятилетие пали все — и дуэлянты (Бухарин и Преображенский), и даже секунданты (Зиновьев и Пятаков)…

Впрочем, вряд ли такой поворот заставил бы Ленина пожалеть о самой революции. Революция побеждает, считал он, если она двигает вперед историю. Еще в 1919 году он говорил: «Революции… побеждают даже тогда, когда они терпят поражение… И потому мы говорим, что если бы даже, беря возможный гипотетически худший из возможных случаев, если бы завтра какой-нибудь счастливый Колчак перебил поголовно всех и каждого большевика, революция осталась бы непобедимой».

Началась же эта новая эпоха на рубеже 1923–1924 годов со статей в «Правде» Льва Троцкого, который отныне превращался в предводителя оппозиции. Эти статьи Ленин успел прочитать. Георгий Лозгачев-Елизаров: «Мне пришлось наблюдать небольшой эпизод, из которого стало ясно, что Владимир Ильич глубоко переживает свой вынужденный отрыв от государственной и партийной жизни… Просматривая однажды газеты, Владимир Ильич остановит свое внимание на одной из статей, помешенных на странице «Дискуссионного листка». Не дочитав ее до конца, он досадливо сморщился и, слегка смяв газету, отбросил ее от себя. Газета упала со столика на пол. Немного удивленный, я поднял газету и с любопытством взглянул на статью, вызвавшую досаду Ильича. Это была статья Троцкого». Статью Бухарина, в которой тот спорил с Троцким, Ленин попросил прочитать ему три раза…

А 19–20 января 1924 года Крупская читала Ленину решения XIII партконференции, в которых Троцкий резко осуждался. Правда, пока он еще оставался признанным вождем Красной армии — гигантом, на которого ополчились какие-то лилипуты. Многие противники Троцкого видели в нем того самого грядущего «Бонапарта», от которого они желали спасти революцию. В рядах большинства явного «Бонапарта» как будто не прослеживалось…

Оставалось неясным, кто победит в этой схватке. Но это означало тот самый раскол, которого Ленин больше всего опасался. «Очень я боялась партдискуссии, — признавалась Крупская. — Когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно». Но это была неправда: на самом деле их приняли большинством голосов… В воскресенье, 20 января, Надежда Константиновна продолжала чтение. «Чувствовалось, что содержание материалов очень его огорчило. Наблюдавшие его в эти последние часы отметили, что он перестал смеяться, шутить, погрузился в какие-то думы».

Вечером того же дня состояние здоровья Ленина стало ухудшаться. На следующий день, 21 января, ухудшение приняло катастрофический характер. «Хворал он недолго последний раз, — писала позже Крупская. — Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония… Теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают». Без четверти семь часов вечера больному измерили температуру — ртутный столбик подскочил до 42,3 градуса! Дальше в термометре не было места. Ошеломленные врачи сказали, что тут какая-то ошибка. Однако это не было ошибкой… В 18 часов 50 минут Владимир Ильич Ульянов-Ленин скончался.

«Ленин. Человек свободный…» Посмертная судьба тела Ленина — отдельная тема, которая выходит за рамки настоящей книги. И она тоже богата яркими событиями и неожиданными поворотами. Телу Ленина поклонялись, на него покушались, его высмеивали, его требовали похоронить и (в эпоху «реставрации») даже пекли и торжественно поедали торт, сделанный в форме Владимира Ильича, лежащего в гробу…

Похороны Ленина превратились в грандиозную народную демонстрацию. «Все, — говорил Г. Зиновьев, — и враги, и друзья, признают, что таких похорон не было еще в истории человечества. Миллион человек в Москве пришли проводить его в 25-градусную стужу… Вся жизнь шла вверх дном. Я слышал рассказ одного рабочего, у которого жена яростная меньшевичка и которая все три дня простояла у гроба Владимира Ильича, забросила все хозяйство. Я думаю, что это не единичный случай».

Разумеется, советская печать посвятила смерти Владимира Ильича тысячи больших и малых статей, стихов, рисунков. Как ни удивительно, но это событие давало повод и для улыбок. Так, журнал «Крокодил» по случаю смерти Ленина поместил подборку карикатур на него. На одной из них Владимир Ильич танцевал вальс с иностранным капиталистом, одновременно незаметно запуская руку в его карман… Журнал «Смехач» напечатал рисунок Б. А. — Ленин в виде американской статуи Свободы, с горящим факелом в руке. Подпись гласила: «Наш проект Статуи Свободы. Мы скромно полагаем, что к этому проекту присоединится весь мыслящий пролетариат Америки»…

По-своему откликнулся сменовеховский журнал «Россия», выходивший в те годы в Москве и Ленинграде. Статью «После Ленина» написал редактор журнала Исай Лежнев (о котором сам Ленин высказывался так: «Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям»). Лежнев увидел в Ленине образец свободы, свободного человека.

«Боже мой, — замечал он, — как много у нас всегда болтали, болтают и по сей день о свободе слова и независимости мысли. Знают ли люди подлинно, о чем они говорят? Говорят, по обыкновению, о внешнем, формальном — о юридической норме. Но средний наш человек внутренне не способен на эту свободу. Он барахтается в плену житейских и моральных условностей, он всегда в цепкой власти старых слов и формул. Рабом, идолопоклонником он распростерт перед фетишем и догмой, связан по рукам и ногам узлами и узелочками схем и схемочек. Между человеком и фактом — путаное загромождение идолов, паноптикум восковых кукол, застывших масок и гримас, заученных движений — душевных и интеллектуальных, хлам устарелых идей и идеек, обрывки и ошметки изношенных понятий. Средний человек окунается в этот мусор, как в покойную, уютную, теплую, старую комнатную туфлю, растянутую по ноге, блаженствует и тешит себя блажью о свободе.

И вот Ленин. Человек — свободный и независимый. В чем эта свобода? В том, что между ним и фактом нет средостений. Вот человек и вот факт — и нет между ними никаких средостений, никакого традиционного барахла привязанностей, пристрастий, окостенелых догматических навыков мысли. Эта внутренняя свобода и независимость, умение глядеть правде прямо в глаза, как бы неказиста порой она ни была, умение эту правду высказывать со всей прямотой, простотой и жестокостью, безо всяких паточных оговорочек, безо всякого смягчающего и вуалирующего миролюбчества, безо всякого самодовольного самоуслаждения — величайший дар Ленина, который усвоить будет, пожалуй, труднее всего, ибо это дар революционера в себе самом, а не только во внешней борьбе, что, конечно, несравненно легче и площе»…