— Ой, ой! — закричал Уэстерн, подпрыгивая в воздух. Сковорода так и прилипла к его рукам.

Когда раздался вопль Пигвы, все перепугались, вообразив, что его укусила змея; произошла суматоха, но, заметив причину его воплей, все расхохотались, и даже его ожог не мог удержать их от смеха. Все это было слишком смешно. Хотя Уэстерну выразили сочувствие, но бедняк ничего не слушал. Он побежал к берегу реки лечить руки, а м-р Уинтерботем в глубине души наслаждался своей местью. Ведь никто, кроме Тома, не подозревал, что это было сделано умышленно. Удовольствие Пигвы пропало, остальные же не смущались. Ограничились только фразами: «бедный малый», или «жаль Уэстерна».

Кушанья быстро уничтожались. Остаток съестного давали нам, и мы ели с аппетитом. М-р Уинтерботем приналег на салат. Вдруг он страшно побледнел… Ему сделалось нехорошо. Все решили, что это случилось от масла, которым был приправлен салат. Но и его несчастье не уменьшило веселья. Вино и грог помогли обоим пострадавшим, и к концу дня они пришли в хорошее настроение и опьянели.

Но всему бывает конец. Наступило время возвращаться. Снова упаковали корзины и под присмотром Титании уложили посуду. Все общество уселось в ялики, Пигва поместился во втором, Уинтерботем остался в нашем. Едва мы отчалили, как заметили, что на берегу забыли ведро со льдом, в котором холодили винные бутылки. Мы вернулись и взяли его. М-р Уинтерботем, сильно выпивший, шумел, пугая Титанию и других дам. Он все признавался в любви королеве волшебниц, порывался броситься к ее ногам и раскачивал ялик, подвергая его опасности перевернуться. Наконец Том предложил ему сесть на ведро против красавицы, чтобы он мог все время без опасности говорить с ней. Уинтерботем согласился. Когда он опускался, Том снял крышку, и Уинтерботем погрузился в полурастаявший лед. Но у него в голове шумело, и он ничего не заметил. Толстяк продолжал болтать всякий вздор, но вот он почувствовал действие холода.

— Право… право, ночь очень сыра… Выступила роса… Скамейка совсем мокрая, прекрасная Титания, — забормотал он.

— Пустяки, воображение, мистер Ботем, — ответила Титания, восхищенная проделкой Тома. — Вы просто хотите отойти от меня; но, если вы пересядете на другое место, я никогда больше не буду разговаривать с вами.

— Царица души моей, прекрасная Титания, приказывайте только, ваш раб хочет повиноваться!

— А все-таки скамейка сыровата, — сказал Тинфойл, — позвольте, Уинтерботем, насыпать на нее немножко песку.

Тинфойл вынул большой бумажный мешок с солью и рассыпал его по льду.

Уинтерботем остался на прежнем месте, и когда мы подошли к Воксхоллскому мосту, он примерз ко льду, который отвердел благодаря соли. Бедняк жаловался на холод, дрожал, старался подняться с места, но не мог извлечь себя из ведра.

Он ослабел, говорил все меньше и меньше, наконец совсем замолк и, когда мы подошли у Уайтхоллской пристани, крепко-накрепко примерз. Мы его освободили не без труда, но он не был в состоянии держаться на ногах, и его отправили домой в наемном экипаже.

— Было жестоко так наказать его, мистер Тинфойл, — сказала Титания.

— Да, пожалуй, — ответил он, подавая ей руку. Все разошлись. Так окончился пикник, который, по словам Тома, был самым смешным происшествием в его жизни.

В первое воскресенье после пикника я решил навестить Тернбулла и, проводив в церковь Мэри, отправился пешком к его вилле. У ворот я спросил, дома ли он.

— Да, сэр, — ответила старуха-привратница, особа общительная и всегда хорошо относившаяся ко мне. — И миссис тоже дома.

Я прошел по аллее длиной в сотню ярдов, которая вела к подъезду, позвонил; мне отворил слуга, которого я еще не видал.

— Где мистер Тернбулл? — спросил я.

— Он у себя в комнате, сэр, — ответил слуга, — только скажите, как доложить о вас? Принимают не всех.

Надо заметить, что я не был в куртке; я теперь зарабатывал достаточно денег, и потому одевался, как все на берегу. Очевидно, лакей принял меня за джентльмена. Я сказал свою фамилию; слуга ушел, вскоре вернулся и позвал меня с собой. Я был очень удивлен. Куда девался дворецкий, «м-р Мортимер», и два лакея в важных ливреях с длинными эполетами и кистями? Новый слуга был одет в простой коричневый сюртук со светло-синим воротником и брыжами. Однако я узнал все, что случилось, едва вошел в кабинет Тернбулла, который сам он настойчиво называл своей каютой. И это название казалось подходящим, так как в комнате были только две маленькие полки с книгами, а все остальное ее пространство наполняли его любимые гарпуны, черепа дельфинов, челюсти акул, обломки кораллов, шкуры медведей бурых и белых, несколько моделей судов, принадлежавших двоим Тернбуллам и служивших им во время гренландских экспедиций за китами. Это был полный музей вещей, которые капитан собрал во время своих странствий. В углах виднелись эскимосские одежды, украшения и орудия; шкуры редких зверей, например черных лисиц, устилали пол. Морской ящик, полный различных предметов, тоже служил убранством комнаты, к досаде м-с Тернбулл, которая не раз тщетно старалась заставить мужа выбросить все это. Единственной мебелью служили два дивана, большой стол посредине комнаты и три или четыре тяжелых стула. Украшение стен составляли лишь раскрашенные гравюры в рамках, изображавшие ловлю китов, а также два или три наброска, сделанные братом моего старого друга.

Капитан Тернбулл сидел в утреннем халате; мне показалось, что он не совсем здоров или, во всяком случае, встревожен.

— Благодарю тебя, Джейкоб, что ты пришел. Я хотел было побранить тебя за то, что ты не явился раньше, но теперь так рад тебя видеть, что не могу ворчать. Почему ты не был так давно?

Я рассказал ему о перемене моего положения и прибавил, что чувствую себя очень счастливым.

— Очень рад слышать это, Джейкоб; желаю тебе всегда быть довольным. Ну, садись на диван и поболтаем. Мне нужно рассказать тебе многое. Ты, вероятно, заметил перемены? А?

— Да, сэр; я заметил, что мистера Мортимера не видно.

— Вот именно. Мортимер или, вернее, Джон Снобе — мошенник; он сидит в Ньюгетской тюрьме и его судят; я намереваюсь отправить этого вора в путешествие… для здоровья, так как поймал его с поличным и не буду к нему сострадательнее, чем к акуле, попавшейся на крючок. Но это еще не все. Тут было настоящее возмущение с попыткой отнять у меня управление кораблем. Но я всех сковал и приказал наказать. Деньги, Джейкоб, часто великое проклятие, поверь мне.

— Не многие разделяют ваше мнение, сэр, — заметил я со смехом.

— Может быть. Потому что люди, имеющие их, довольствуются тем значением, которое они дают им; а не имеющие вечно вздыхают о них, точно это единственная вещь в мире, которую стоит иметь. Но я расскажу тебе все, что случилось с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз.

Хотя капитан говорил приблизительно три часа, я постараюсь сократить рассказ. М-с Тернбулл все чаще и чаще разъезжала в своей карете, знакомилась с новыми «знатными» людьми и увеличивала расходы; капитан возражал против этого в сильных выражениях. Она не обращала внимания на его слова; кроме того, он случайно узнал, что деньги, которые еженедельно выдавались им на покрытие расходов, она тратила неизвестно куда и что два счета не были оплачены. Произошла ссора, капитан пожелал узнать, на что ушли деньги. Сначала м-с Тернбулл презрительно вскинула голову и удалилась из комнаты, поматывая тремя желтыми страусовыми перьями, которые украшали ее шляпу. Это не удовлетворило капитана, человека очень положительного; он дождался возвращения жены и потребовал определенного ответа. М-с Тернбулл заговорила об издержках, которых требовало его положение, и так далее. Он возразил, что его положение требовало уплаты по счетам. М-с Тернбулл заговорила о высшем обществе. Но на вопрос, что она сделала с деньгами, ответила только: «Истратила на булавки». — «На булавки! Тридцать фунтов в неделю на булавки! Да на эту сумму можно было бы накупить столько гарпунов, что их хватило бы на три китобойные годичные экспедиции». Она больше ничего не сказала, назвала мужа грубияном и попросила дать ей нюхательной соли. Тернбулл дал ей передохнуть до следующего утра. Между тем ему прислали и другие счета, всего на шестьсот фунтов; он оплатил их.