В следующее воскресенье я, уже одетый, сидел и смотрел из окна. Мороз был силен; река уже покрылась большими массами льда, и мне нравилось смотреть, как плывут льдины. Вошел Домине.

— Ты вновь был при смерти, мой Джейкоб, — заметил он после первых приветствий. — Смерть снова склонялась над тобой, но ты поднялся с одра болезни, и твоя добрая слава восстановлена. Когда навестишь ты мистера Драммонда и поблагодаришь его за доброту к тебе?

— Никогда, сэр, — ответил я. — Я никогда больше не войду в дом мистера Драммонда.

— Полно, Джейкоб, в этом чувствуется злобность. Не все ли мы способны ошибаться и заблуждаться? Не впал ли я при тебе в невоздержанность и безумие? Неужели ты можешь таить недоброжелательство к человеку, который пригрел тебя, когда ты был одинок и беден, к человеку, обманутому низкими злоязычниками?

— Я очень обязан мистеру Драммонду, сэр, — ответил я, — но никогда больше не войду в его дом.

— О Джейкоб, ты заблуждаешься: наш долг прощать, как, надеемся, и мы будем прощены.

— Если вы требуете, я прощаю, но не могу и не хочу принимать от него новых милостей.

Долго, но напрасно уговаривал меня Домине. Наконец он печально ушел; безуспешно говорил со мной и Томкинс. Я твердо решил остаться независимым и смотрел на реку, как на отца, мать, дом, все. Когда я поправился, ко мне однажды пришел капитан Тернбулл и сказал:

— Джейкоб, баржа вернулась, хочешь ли ты опять поступить на нее, а затем войти в экипаж судна, на которое тебя предлагает послать мистер Драммонд?

— Я никуда не поступлю по рекомендации мистера Драммонда, — ответил я.

— Что же ты хочешь делать?

— Я могу поступить на палубу военного корабля, — ответил я, — в крайнем случае; но мне больше хотелось бы, если возможно, отбыть учебное время на реке.

— Я почти ждал этого ответа, Джейкоб, но попробовал сделать что-нибудь для тебя. Тебе не будет неприятным быть обязанным мне?

— О, нет; только обещайте никогда во мне не сомневаться, никогда меня не обвинять… — Мой голос прервался, и я замолчал.

— Этого не будет, мой мальчик; мне кажется, я знаю тебя хорошо: сердце, которое так чувствует несправедливые обвинения, конечно, не сделает ничего дурного. Вот что, Джейкоб: ты знаешь старого яличника, глухого Степлтона? Я предложил ему взять тебя в помощники, и он согласился. Он давно отслужил свое время и имеет право взять ученика.

— Да, — ответил я, — с удовольствием, тем более, что надеюсь часто видеть вас.

— О, обещаюсь постоянно нанимать тебя, Джейкоб, — ответил он со смехом. — И мы будем часто выгонять из ялика старого Степлтона и грести вместе. Решено?

— Решено, — ответил я. — И глубоко благодарен вам.

— Отлично. У Степлтона очень хорошее помещение подле Фулгама. Я надеюсь, тебе будет удобно.

В то время я еще не знал, как чутко отнесся ко мне капитан Тернбулл; не знал, что он предложил Степлтону нанять лучшее помещение, дал ему еженедельную плату и обещал еще денег, если я останусь доволен моим положением. Через короткое время я перевез все мое платье к Степлтону, простился с м-ром Тернбуллом и сделался учеником перевозчика на Темзе. В день моего отъезда баржа еще стояла подле пристани, и я сердечно простился со старым Томом и его сыном. Я отправился к фулгамской пристани и увидел Степлтона, стоявшего подле трактира с двумя или тремя перевозчиками.

— Ну, малый, теперь ты на два или на три года будешь прикован к моему перевозу; мне нужно приучить тебя ко всем правилам и установлениям компании. И вот что я скажу: когда река покроется льдом, как теперь, тащи ялик на берег и кури трубку, пока река не очистится.

— Я мог бы сам угадать это! — крикнул я ему в ухо.

— Хорошо, хорошо, только не кричи мне в ухо так громко. От этого я не слышу лучше, мое ухо нужно просто ласкать.

— А я думал, что вы глухи как пень.

— Да, с чужими, потому что я не привык к их голосам, но с моими домашними я слышу лучше, когда они говорят негромко. Ну, пойдем домой.

Степлтон потерял жену, но у него была пятнадцатилетняя дочь, которая убирала его квартиру и все делала для него. Он занимал часть строения, отдававшегося внаймы кораблестроителям, и его окна выходили на реку. За свое помещение он платил десять фунтов в год. Красивую дочь Степлтона природа одарила щедро. У нее был большой рот, но ее красивые зубы так и сверкали белизной. Ее черные волосы оттеняли нежное лицо, на котором сияли темно-синие, большие глаза; по сложению ей можно было дать лет восемнадцать. Все в ней дышало откровенностью, ее приятная улыбка выражала ум. Она объявила мне, что очень любит говорить и, действительно, болтала, продолжая чистить помещение, которое прежние жильцы оставили в дурном виде.

— Ну, — сказала Мэри, — мистер Тернбулл говорил мне, что вы умный малый, можете читать, писать, и что вы мне понравитесь. Но если вы собираетесь все держать про себя, лучше было бы, если бы вы никогда ничего и не знали.

— Я готов говорить, когда у меня есть что сказать, — ответил я.

— Этого мало. Я готова говорить ни о чем, и вы должны делать то же.

— Хорошо, — согласился я. — Сколько вам лет?

— Сколько мне лет? О, значит, вы считаете меня ничем. Ну, вам придется переменить мнение; однако я отвечу на ваш вопрос: мне около пятнадцати.

— Немного.

— Ну, а вам сколько?

— Мне? Дайте подумать. Кажется, около семнадцати.

— Неужели? А я думала, что вам не больше четырнадцати.

Ее ответ сперва удивил меня, потому что для своего возраста я был высок и полон, но, подумав с минуту, я понял, что она хотела только подразнить меня. Мальчик обижается, когда его считают моложе, чем он есть на самом деле.

— Ба, — ответил я, — это доказывает, как мало вы знаете о людях.

— Однако я кое-что знаю о них; у меня уже были два жениха, но я с обоими покончила. Первого прогнала для второго, потому что второй был гораздо красивее его, а когда мистер Тернбулл наговорил мне столько о вас, я прогнала второго. Теперь же постараюсь вернуть его…

— Отлично, — со смехом сказал я, — я плохо ухаживал бы за вами, потому что до сих пор еще никогда не влюблялся.

— А вам было в кого влюбляться?

— Нет.

— Вот и причина, мистер Джейкоб, поверьте. Ухаживать будет легко: только клянитесь, что я самая хорошенькая девушка в мире, что никто на свете не нравится вам так, как я; делайте все, что я ни пожелаю, тратьте все ваши деньги мне на ленты, на подарки и тогда…

— И тогда — что?

— Тогда я буду слушать все, что вы скажете, принимать все, что вы принесете, и в придачу насмехаться над вами.

— Но я не буду долго выносить это.

— Будете! Дело в том, мистер Фейтфул, что еще не видя вас, я решила заставить Джейкоба ухаживать за мной, а когда я хочу чего-либо, я добиваюсь своего. И я скажу вам, почему мне хочется этого: потому что Тернбулл сказал, будто вы знаете латынь. Скажите, что это такое?

— Латынь — язык, на котором в прежние времена говорили люди, а теперь никто не говорит.

— Ну, так вы будете говорить мне любезности по-латыни.

— А как же вы думаете отвечать мне?

— На простом английском языке, конечно.

— Хорошо. Когда же начнем?

— Когда? Да сейчас, глупый малый! Что за вопрос? Я подошел к Мэри, сказал ей несколько слов по-латыни и прибавил:

— Ну, посмотрите мне в глаза, и мы увидим, не можете ли вы перевести сказанного.

— Что-нибудь дерзкое, — сказала она, глядя на меня своими синими глазами.

— Совсем нет, — ответил я. — Я только попросил этого, — и поцеловал ее в щеку, но в ответ меня так ударили по уху, что в нем пять минут раздавался звон. — Ох, — прибавил я, — это нечестно. Я ухаживал за вами, как вы хотели, «по-латыни».

— А я ответила вам, как и предупреждала, по-английски, — возразила Мэри, покраснев до самого лба, но заливаясь громким смехом. — Теперь я вижу, что вы не умеете ухаживать. Вы были слишком дерзки; впрочем, я сама виновата и должна благодарить только себя. Надеюсь, вам не слишком больно? Мне было бы жалко, если бы было так. Но довольно латыни; с меня достаточно.