— Мой сын военнопленный. Это для меня слабое утешение.

— Но он жив! — твердила Бетони. — Он вернется, когда война закончится. Неужели вас это не утешает?

Она подумала о тысячах, погибших с тех пор, как началось большое наступление. Путешествуя по Англии, посещая фабрики, она повсюду встречала безутешных женщин и уже потеряла счет тем, чьи мужчины навсегда остались на полях Соммы.

Миссис Эндрюс поднялась:

— Я рада, что вы так спокойно выслушали новости. Я боялась, что вы будете огорчены. Мне кажется, вы, молодые женщины, становитесь жестче. В какой-то степени это, возможно, и благо.

— Есть ли адрес, куда я могу написать Майклу?

— Да, конечно. Я дам вам его. — Миссис Эндрюс подошла к столу. — Я уверена, он будет рад получить от вас письмо.

Все лето и осень на Сомме не прекращались бои. Позьер. Лонгваль. Морваль. Дельвиль. Ле-Транс… В ноябре они прекратились. Несколько миль территории отбили у противника, пятьсот тысяч жизней потеряли. Большой прорыв провалился. Но немцы, как сообщалось, были деморализованы собственными потерями. Это должно было в конечном счете отразиться на их состоянии. Тем временем положение по-прежнему оставалось тупиковым. Обе армии окопались. Зима надвигалась и на тех, и на других, самая ужасная зима за двадцать лет.

— Вуди, как думаешь, дома так же холодно?

— Конечно. Моя жена написала, что обморозилась.

— Мы почти что чужие, я и мои ноги, не говоря уж о других местах.

— Тут что, кто-то вызвал Деда Мороза?

— Эй, Тосс, помнишь, как тепло было в этой чертовой Бретании? Я почти хочу вернуться туда. Или Чертов лес, в котором горели деревья. Я бы уж лучше сгорел там, как бедный старина Гловер, или Вернинг, или Кайт, чем замерзать тут насмерть дюйм за дюймом, черт возьми.

— Как ты можешь так говорить? — возмутился Кострелл, один из нового поколения. — Как будто это была такая шутка!

— А это и есть шутка, — сказал Дансон. — Убийственная для некоторых. На самом деле. И для остальных еще будут сюрпризы. Но вы, новички, не понимаете этого.

Кострелл замолчал. Он считал их отвратительными, бездушными, жаждущими крови. Он не мог разделять их отношение к войне. Он всегда помнил о замерзших трупах, лежащих на ничьей земле, многих было видно из окопов, некоторые лежали довольно близко от проволочных заграждений, всего в нескольких ярдах. И когда Дансон говорил, как обычно: «По-моему, старина Билл мог бы и укрыться одеялом?» или: «Клянусь, Джон Вилли перевернулся, он утром лежал не так», — Кострелла просто передергивало.

— Все верно, сынок, — сказал ему Боб Ньюэз. — С ними, которые там лежат, все в порядке. Они уже не чувствуют этого чертова холода, не слышат проклятых снарядов, и их уже не посылают в санитарные наряды. Там им намного лучше, и они, черт возьми, это знают.

— Вы заметили, что от младшего офицера пахнет одеколоном? — спросил Пекер Дансон.

— Бедный гомик, — сказал Дейв Раш. — Он, наверное, намазался кремом против вшей.

— Да идите вы все! — Привитт оторвался от письма, которое писал. — Что, офицеры ведут такие же разговоры?

— Нет, конечно, не такие. У них разговоры поважнее и получше, со звездочками на плечах и офицерскими портупеями.

— А джери? Они тоже об этом болтают?

— Ну, они их ссыпают в канистры из-под бензина, а потом поджигают и бросают в нас. Это наиболее удачное оружие кайзера.

Привитт вернулся к своему письму и с минуту сидел молча. Он развлекался, дурача цензора. Он поднял голову и прочитал только что написанное.

«Дорогой брат Хамфри. В прошлую субботу я спал с тремя француженками и их мамашей. Мамаша была лучше всех, хотя и не так хороша, как та, что была у меня в пятницу, когда я ночевал в заведении высшего класса, его содержит китаянка, которая когда-то держала прачечную в Солихалле». Вот! Это заставит их разуть глаза! Когда майор прочтет это, он будет бегать за мной и спрашивать адрес.

— Это ведь неправда, Привитт!

— Ха! Отвали! Единственный, с кем я тут спал, это мохнатый кролик.

Снаряд пролетел над их головами и разорвался с грохотом позади траншеи. Они пригнулись, и на них посыпался ливень мерзлых комьев, отскакивая от стальных касок. Привитт снова выпрямился и стряхнул землю с планшета.

— Если дела и дальше так пойдут, мне вряд ли удастся закончить образование.

— Нужно поблагодарить Господа за наши котелки, — сказал Пекер, поправляя свою каску.

— А ну-ка шевелитесь! — кричал капрал Флиндерс, быстро обходя траверс[8]. — Уберите эту грязь, поторапливайтесь, и чтобы не сметали грязь под покрытие! Используйте окопный инструмент!

Люди принялись за работу, вытаскивая осыпавшийся грунт. Они наполнили мешки песком и заделали дыру в бруствере.

— Окопный инструмент, — ворчал Кострелл. — Почему бы не называть лопату лопатой?

— Я подумываю об изменении имени, — заявил Привитт. — Это не шутка — называться «рядовой Привитт» с приветом. Легко быть приветливым Привиттом, когда у нас все приветливые с приветом.

— Если это говорить быстро, можно выступать в концерте.

— Сколько снарядов он потратил на нас сегодня утром, Тосс?

— Не знаю, не считал.

— По-моему, что-то уж слишком тихо. Они, наверное, разгадывают кроссворд. — Ньюэз, поднявшись на бруствер, принюхивался. — У них сегодня на завтрак ветчина. Копченая, думаю. Везет гадам!

Две линии обороны в Брисле находились близко друг от друга, и отношения между ними строились по принципу «живи сам и не мешай жить другим». Поэтому они редко обменивались ружейными выстрелами или пулеметными очередями, и это было, как говорил капрал Флиндерс, чистой формальностью. Нейтральная полоса была шириной всего в пятьдесят ярдов, и когда кто-нибудь из англичан высовывался из окопа и поднимал плакат с надписью «Нарушители границы будут казнены», немцы, вместо того чтобы разнести его на мелкие кусочки, просто швыряли в него снежки. Даже офицеры закрывали глаза на такие невоенные проделки.

Как-то раз морозной ночью, когда солдаты сидели в блиндаже, греясь возле маленькой жаровни, Дейв Раш достал старую хрипящую губную гармошку и стал наигрывать популярные мелодии. Люди пели, раскачиваясь из стороны в сторону, потому что пение и раскачивание согревало их. И вдруг, когда он еще не доиграл «Бежит дорога дальше и дальше», Барстон, который стоял на посту, отдернул полог.

— Заткнитесь и послушайте! — крикнул он, и когда они наконец замолчали, то услышали, как немцы допели песню.

— Просто невероятно! — воскликнул Раш. — Они еще имеют наглость издеваться над нашими песнями. Сейчас я поставлю их на место. Вот послушайте!

Он поднес гармошку к губам и сыграл первый куплет «Боже, храни короля». В конце его он замер и прислушался. В немецких окопах стояла полная тишина.

— Ага, обманул! — обрадовался он. — Они уже не поют, вонючие педики!

— И мы тоже, — сказал Пекер Дансон. Он вынес жаровню на улицу и раскачивал ее, пока угли опять не раскраснелись. — Взошла молодая луна, — сказал он. — У кого-нибудь есть франк показать ей?

Теперь немцы ободрились и запели «Германия превыше всего». Шестой батальон трех графств затянул в ответ:

Наступил день, когда к ним снова вернулся сержант Таунчерч после месяца, проведенного в госпитале. Никто не знал, чем он болел, однако ходили слухи, что это была краснуха и сильный кашель. Сам сержант ничего не рассказывал. Он вообще предпочитал не вспоминать о том, что болел. Он поддержал свой авторитет тем, что отчитал капрала Флиндерса, исполнявшего его обязанности в его отсутствие, за падение дисциплины.