В октябре Натали получила первый взнос обещанного содержания — 1120 рублей, но это была капля в море в сравнении с накопившимися долгами. Только за август Пушкин задолжал 41 тысячу рублей, из них 5 тысяч составляли «долги чести».

Лучше всего описывает закат дачного периода 36-го года письмо Ал. Н. Карамзина брату Андрею, датированное самым концом лета: «…Кстати о Пушкине. Я с Вошкой и Аркадием отправился вечером Натальина дня увеселительной поездкой к Пушкиным на дачу. Проезжая мимо иллюминированной дачи Загряжской, мы вспомнили, что у нее фурц и что Пушкины, верно, будут там. Несмотря на то, мы продолжили далекий путь и приехали, только чтобы увидеть туалеты дам и посадить их в карету. Отложив увеселительную поездку на послезавтра, мы вернулись совсем сконфуженные.

В назначенный день мы опять отправляемся в далекий путь, опять едем в глухую, холодную ночь… приехали: „Наталья Николаевна приказали извиниться, они очень нездоровы и не могут принять…“

Вчера вечером я с Володенькой опять ездили к Пушкиным, и было с нами оригинальнее, чем когда-нибудь. Нам сказали, что, дескать, дома нет, уехали в театр. Но на этот раз мы не отстали так легко от своего предприятия, взошли в комнаты, велели зажечь лампы, открыли клавикорды, пели, открыли книги, читали и таким образом провели час с четвертью. Наконец они приехали. Поелику они в карете спали, то и пришли совершенно заспанные, Александрина не вышла к нам и прямо пошла лечь; Пушкин сказал два слова и пошел лечь. Две другие вышли к нам зевая и стали просить, чтобы мы уехали, потому что им хочется спать; но мы объявили, что заставим их просидеть столько же, сколько мы сидели без них. В самом деле, мы просидели более часа. Пушкина не могла вынести так долго, и после отвергнутых просьб о нашем отъезде она ушла первая. Но Гончарова высидела все 1 ¹/₄ часов, но чуть не заснула на диване… Пушкина велела тебе сказать, что она тебя целует».

Отчего Александрина сразу ушла? Не было резона сидеть: она уже была влюблена и пользовалась взаимностью Аркадия Россета. Предполагалось, что он сделает предложение. Но Россет имел тогда небольшой офицерский чин, был небогат и не рискнул жениться на бесприданнице. Екатерина «высидела», потому что внезапно в дом явились друзья Дантеса. Какая влюбленная девушка отвергнет возможность хоть немного поговорить о своем предмете… Он теперь был не просто Жорж Дантес, но именовался бароном Жоржем Дантесом Геккерном, слывя богатым женихом. Перед ним открылись двери дипломатических салонов и самых аристократических домов Петербурга, куда был вхож его приемный отец, голландский посланник. Сердце Екатерины трепетало и замирало от мысли, что очень скоро Дантес сможет найти себе богатую невесту, а ей придется всю жизнь залечивать свою сердечную рану.

Продажа Михайловского так и не была объявлена, и, по словам современников, осенью 36-го года Пушкин думал покинуть Петербург и совсем поселиться в Михайловском. Натали выразила согласие на это, хотя поместье было совершенно не обустроено для жизни с маленькими детьми. К тому же требовались деньги, чтобы перевезти в Михайловское большое семейство. Пушкин умолял Нащокина прислать ему 5 тысяч рублей, и тот впоследствии сильно жалел, что не дал денег, хотя они и были у него.

Итак, все лето Пушкины почти никого не принимали. Следует упомянуть лишь о двух гостях, которые сами оставили воспоминания — и совершенно разноречивые. Карл Брюллов приехал в Петербург из Москвы почти одновременно с Пушкиным, и вскоре после этого поэт «вечером пришел ко мне и звал меня ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отнекивался, но он меня переупрямил и утащил с собой. Дети его уже спали. Он их будил и выносил на руках поодиночке. Это не шло к нему, было грустно и рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья. Я не утерпел и спросил у него: „На кой черт ты женился?“ Он мне отвечал: „Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился…“» Что называется, каков вопрос, таков и ответ. Брюллов принадлежал к богеме и вел богемный образ жизни, считая, что гении не созданы для семейного уюта. Примерно в то же время, что и Брюллов, посетил Пушкиных на даче французский издатель и дипломат Адольф Лёве-Веймар, который приехал в Россию с рекомендательным письмом от Проспера Мериме к Соболевскому, и тот ввел его в изысканный литературный круг: Вяземский, Крылов, Жуковский, Пушкин. Француз был настолько очарован образованными русскими литераторами, что в порыве умиления женился на дальней родственнице Гончаровых Ольге Голынской. Лёве-Веймар увидел совершенно иную картину: «Счастье его было велико и достойно зависти, он показывал друзьям с ревностью и в то же время с нежностью свою молодую жену, которую гордо называл „моей прекрасной смуглой Мадонной“… Счастье, всеобщее признание сделали Пушкина, без сомнения, более благоразумным. Его талант, более зрелый, более серьезный, не носил уже характера протеста, который стоил ему стольких немилостей во времена его юности… История Петра Великого, которую составлял Пушкин по приказанию императора, должна была быть удивительной книгой. Пушкин посетил все архивы Москвы и Петербурга. Он разыскал переписку Петра Великого включительно до записок полурусских-полунемецких, которые тот писал каждый день генералам, исполнявшим его приказания. Взгляды Пушкина на основание Петербурга были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта. Он не скрывал между тем серьезного смущения, которое он испытывал при мысли, что ему встретятся большие затруднения показать русскому народу Петра Великого таким, каким он был в первые годы своего царствования, когда он с яростью приносил все в жертву своей цели. Но как великолепно проследил Пушкин эволюцию этого великого характера и с какой радостью, с каким удовлетворением правдивого историка он показывал нам государя, который когда-то разбивал зубы не желавшим отвечать на его допросах и который настолько смягчился к своей старости, что не советовал оскорблять „даже словами“ мятежников, приходивших просить у него милости…»

12 сентября Пушкины вернулись в город и поселились «на Мойке близ конюшенного моста в доме кн. Волконской». Квартира находилась в нижнем этаже, состояла из одиннадцати комнат, «со службами: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя во двор направо; конюшнею на 6 стойлов, сараем, сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом, сверх того — с прачешною, с платою за 4300 р. асс. в год».

В сентябре — октябре большие светские приемы еще не начались, однако съезжавшаяся в Петербург аристократия после дачного сезона возобновляла небольшие вечера и чаепития в дружеском кругу.

29 сентября состоялся музыкальный вечер в доме голландского посланника. Давал концерт скрипач Иосиф Арто, гастроли которого имели в Петербурге шумный успех. Об этом вечере сообщает в своем письме Андрей Карамзин, упоминая о присутствии на нем сестер Гончаровых вместе с Натали, но без Пушкина. На нем был также и Дантес. Уже поползли слухи, что Дантес увлечен Натали, и «это было ухаживание более афишированное, чем это принято в обществе». Как записала в своем дневнике Долли Фикельмон, «было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека, и он был решителен в намерении довести ее до крайности».

О возникшей напряженности отношений между Пушкиным и Дантесом сообщает и Софья Карамзина 19 сентября: «В среду мы отдыхали и приводили в порядок дом, чтобы на другой день, день моего ангела, принять множество гостей… среди них были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А. Голицын, Аркадий и Шарль Россет, Скалон, Сергей Мещерский, Поль и Надина Вяземские и Жуковский… Послеобеденное время, проведенное в таком приятном обществе, показалось очень коротким; в девять часов пришли соседи: Лили Захаржевская, Шевичи, Ласси, Лидия Блудова, Трубецкие, графиня Строганова, княгиня Долгорукова, Клюпфели, Баратынские, Абамелик, Герсдорф, Золотницкий, Левицкий, один из князей Барятинских и граф Михаил Вильегорский, — так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит, его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой все же в конце концов танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо! Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он быстро согласился, краснея (ты знаешь, что она — одно из его „отношений“, и притом рабское), как вдруг вижу — он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. „Ну что же?“ — „Нет, не пойду, там уже сидит этот граф“. — „Какой граф?“ — „Д'Антес Геккерен, что ли!“»