Одно только было плохо: как ни старался Димка уходить подальше в тайгу, ни одного опасного и таинственного приключения с ним не случилось, и никак не мог он доказать Шурке, что, так же как все, любит он и красные флаги над бухтой и советскую власть и готов сделать для нее что-нибудь хорошее и смелое.
Для того же, чтобы ходить за брусникой на ближнюю сопку или собирать морские звезды среди скал против поселка, не требуется никакой смелости.
И Димка был уже готов примириться со своим печальным положением, как однажды Шурка, прибежав к нему под вечер, вызвал из дому и взволнованно сказал:
— Колька-китаец приехал в Тихую.
— Какой Колька?
— Тот, который кровь свою старику продал! — шепотом ответил Шурка. — Помнишь, ты его в тайге встретил?
Димка отлично все помнил, но все же не мог понять возбуждения своего друга.
— Так что же из того? — спросил он.
— А то, — ответил Шурка, — что я его выследил. Он к Ван Су-лину, огороднику, ходит. У Вана в фанзе опиум курят. Я сам подглядел. Было там человек десять китайцев рабочих. Все курили, а сам Ван не курил. Вот старый черт — рабочий народ мучает! И откуда он только опиум берет? Вот узнать бы! Батька бы спасибо сказал и Прокопович тоже.
— А если узнаем, советской власти будет от этого польза? — спросил Димка.
— Будет, — ответил твердо Шурка. — Мы, брат, против этого.
— Тогда ладно, пойдем к фанзе Ван Су-лина, — так же твердо ответил Димка и на всякий случай спросил, следует ли брать с собой ружье.
Теперь каждый вечер, едва опускалась на поселок темнота, казавшаяся еще гуще от мерцанья керосиновых ламп в домах, ребята отправлялись вверх по косогору, мимо домиков русского поселка. Шли не по тропинке, а по пожарищу, прячась за обгоревшими пнями, как только до них доносились голоса людей или шаги. Когда в темноте неясно вырисовывались низкие фанзы китайской слободки, ребята начинали двигаться ползком, затаив дыхание, и лишь у фанзы Ван Су-лина, прижимаясь к завалинке, переводили дух. Примыкавший почти вплотную к фанзе холм позволял им оставаться в засаде незамеченными.
В фанзе Вана обычно было тихо. Лишь иногда хлопала входная дверь, слышались шаги и голоса. Ребята внимательно вслушивались. Они вытащили из паза в стене кусок пакли и могли видеть, что происходит внутри.
Три вечера подряд наблюдения не принесли ничего интересного. Входившие к Вану получали на свой заискивающий вопрос сердитый ответ и быстро уходили. Ребята догадались, что у Вана кончился опиум и потому гости у него не задерживались. У Димки уже начинал пропадать всякий интерес к слежке. Не раз ему хотелось сказать: «А не плюнуть ли на это дело?»
Но отстать от товарища не хотелось. Было перед Шуркой стыдно.
На четвертый вечер, когда у Димки уже слипались глаза, дверь в фанзу хлопнула сильнее обычного. Ребята встрепенулись. Вошедший прихлопнул за собой дверь, повернулся: это был Колька-китаец.
Ван быстро заговорил с ним. Можно было догадаться, что он сердится. Колька нерешительно оправдывался, потом поднял куртку.
На голом теле Кольки ребята увидели широкий черный пояс из плотной материи с туго набитыми кармашками. Ван принялся лихорадочно вытаскивать из пояса одну за другой спичечные коробки, в которых были какие-то плитки, обернутые свинцовой бумажкой.
Ван развернул одну такую плитку, и в его руках оказалась золотистого цвета пластинка, которую он размял пальцами. Отделив от пластинки маленький кусочек, Ван навернул его на конец иголки, потом зажег маленькую медную лампочку, взял в рот трубку с толстым мундштуком и, держа иглу между огнем лампы и чубуком, затянулся. Колька терпеливо дожидался. Ван медленно сделал несколько затяжек и, наконец, довольным голосом сказал: «Хао!» — что значит по-китайски «хорошо».
Шурка обернулся к Димке:
— Ты видишь, Колька ему принес опиум! Значит, он у них где-то недалеко.
Ребята поудобнее устроились на завалинке и продолжали наблюдать. К счастью, вся ночь была в их распоряжении, так как Димка еще с вечера отпросился у отца к Шурке, а Савелий Петрович ушел на охоту с ночевкой.
Ван еще долго бродил по фанзе. Он насыпал в один мешок муки, в другой китайского проса — чумизы, сунул туда несколько связок чесноку, спичек, четверть с бобовым маслом, бутыль с соей, потом оглядел фанзу, как бы соображая, все ли положено, и потушил лампу. Уже в темноте ребята услышали скрип низких нар: Ван глубоко вздыхал и кряхтел, устраиваясь на них поудобнее.
В ожидании ребята тоже задремали на завалинке.
Было по-утреннему прохладно и пасмурно, когда их разбудили голоса в фанзе и хлопанье дверей. Ребята вскочили, протирая слипающиеся глаза. До них долетели звуки приглушенных голосов. Друзья замерли. В нескольких шагах от них стоял навьюченный мешками Колька-китаец. Ван поправил ему лямки, что-то сказал, и Колька пошел по тропинке вниз к реке. А Ван вернулся в фанзу. Как только за ним захлопнулась дверь, продрогшие ребята бросились вслед за Колькой. Он сел в свою лодку.
Через несколько минут и друзья были уже в оморочке и беззвучно погнали ее вслед по темной воде.
Отъехав километра три вверх по реке, Колька свернул в протоку, где течение было тише. В утреннем воздухе далеко разносились скрипение уключин и всплески воды. Забрезжило утро. Димка и Шурка порядком устали. Несколько раз они теряли Кольку из виду — китаец греб не останавливаясь. Поездка казалась бесконечной, как вдруг скрип впереди прекратился, лодка зашуршала дном о прибрежную гальку. Притаившись, ребята увидели, что Колька вытянул лодку на берег, затащил ее в кусты и прикрыл травой и ветками. Когда китаец, вскинув мешки на плечи, двинулся в глубь тайги, друзья также вылезли на берег и, подражая ему, припрятали оморочку в кустах, старательно забросав ее ветками, затем бросились в погоню.
Шурка бежал впереди. Он хорошо знал тайгу. И там, где Димка не видел ничего, кроме кустов и травы, такой же, как везде, Шурка находил след — сорванные листья, обломанные ветки, втоптанный в землю мох — и по этим приметам безошибочно шел за Колькой.
Уже совсем рассветало. Димке и Шурке приходилось теперь идти все время нагнувшись, перебегая от дерева к дереву, потому что Колька часто оглядывался и шел осторожно, чтобы не сильно мять траву.
— Ишь ты, следы заметает! — пробормотал Шурка.
Сам он то и дело заламывал ветки, чтобы заметить дорогу. Где они были сейчас, ребята не могли определить. От непривычно быстрой ходьбы и долгой гребли у них болели руки и ноги. Но вот деревья впереди поредели, и Колька вдруг исчез из виду.
Пройдя еще немного, ребята остановились.
Вместо густых зарослей, через которые они только что пробирались, перед ними расстилалась большая поляна. Лес на ней был выжжен, и стройные маки сплошь покрывали поляну. Огромные белые лепестки прекрасных цветов слабо колыхались от легкого ветерка. Кое-где в пышную массу белых цветов были вкраплены нежно-голубые и совсем редко — красные, особенно яркие на этом белом поле.
Это была маковая заимка.
На краю поляны чернела бревенчатая фанза. Подле нее они снова увидели Кольку. Друзья подкрались поближе и притаились в траве.
Колька уже успел сбросить с себя мешок и снял свою китайскую куртку — курму. По пояс голый, он расхаживал по земляной площадке перед фанзой и хлопотал по хозяйству: разжег в кирпичном очаге огонь, достал из бочки воды, в глиняном горшке замесил тесто и приготовил из него маленькие хлебцы — пампушки. В большом котле закипела вода. Накрыв котел деревянной решеткой, Колька положил на нее пампушки и прикрыл сверху чугунной крышкой.
Вскоре из фанзы послышался сердитый кашель, и в дверях показался другой китаец — старик, должно быть хозяин. Он тоже был по пояс голый, с нависшими бровями и злобным изможденным лицом. Старик принялся кричать на Кольку, сердито громыхая какими-то медными чашками, тазом. Вид у него был неприглядный: скулы и подбородок резко выступали вперед, глаза, глубоко ввалившиеся и окруженные коричневыми кругами, были тусклы, седая щетина покрывала его голову и клочками торчала из ушей и на кадыке. Громадный белый шрам с лиловатыми краями тянулся у него от подмышки через живот до бедра. При ходьбе шрам то сокращался, то вытягивался, как змея. Руки у старика были крепкие, жилистые, и когда он что-нибудь делал, узлы мускулов, как мыши, бегали у него под кожей. Он, видимо, был очень силен. Колька со страхом слушал старика. Видно, не сладко жилось ему у хозяина.
