Шурка заметался по комнате, собирая для перевязки чистое тряпье, полотенца. Вихров стал кое-как перевязывать, а Шурка помчался в больницу.

Вскоре он вернулся с фельдшером Николаем Ивановичем, который, осмотрев рану, сказал Пундыку:

— Ничего, Савелий Петрович, зашьем — вдвое крепче будет.

Шурка помогал фельдшеру кипятить воду, инструменты, мыть руки. Димка тоже помогал. Он очень жалел Савелия Петровича, но в его душе шевелилось и любопытство: как это живого человека можно зашивать, точно мешок?

Однако, как это делается, Димка так и не увидел, потому что фельдшер, едва только закончены были приготовления, выгнал их обоих из дому.

Выйдя из избы, ребята молча сели на завалинку. Димка весь дрожал. Он боялся, что Савелий Петрович будет кричать. Но, как он ни прислушивался, криков никаких не услышал.

Через полчаса скрипнула дверь, и из избы выглянул Николай Иванович.

— Ну как? — с тревогой спросил Шурка.

— Что «как»? Сказал, крепче прежнего будет — значит будет!

И Шурка, обратившись к приятелю, сказал ему с гордостью:

— А ты что думал? У меня папка крепкий: жилы у него тяни — слова не скажет.

О поездке в стойбище теперь не могло быть и речи. Пундыку пришлось лежать в постели. Первые два дня он шутил, смеялся. Казалось, через неделю он сможет встать. Но потом шрам на животе вздулся, распух и побагровел. У Савелия Петровича начался жар.

Друзья не отходили от его постели.

На четвертую ночь Савелий Петрович начал метаться и бредить. Сперва он что-то невнятно бормотал, потом стал кричать. В бреду он говорил о партизанах, командовал, и Димка удивленно спрашивал У Шурки:

— Что это он говорит?

Шурка отвечал уклончиво:

— Мало ли что может человеку в бреду примерещиться.

Однако, когда Савелий Петрович затих и уснул, Шурка нехотя сказал другу:

— Ты не говори никому, что отец о партизанах кричал. А то здешний староста Чекрыга узнает — он нас изведет. Отец в Приморье партизанил, когда товарища Лазо[1] японцы в топке сожгли. Мы в Черниговке жили. Отец машинистом был на паровозе. Один раз белые заставили его вести поезд со снарядами, а он не захотел. Тогда его забрали в контрразведку и шомполами били. Батька слова не проронил, состав повел. Под Хабаровском паровоз с полного хода пустил на занятый путь. Жандарма — по зубам, а сам соскочил на полотно, и вся бригада за ним, — они заранее сговорились. Состав взорвался, а батька с бригадой — в сопки. Его потом везде искали. Мамку убили во дворе, когда она сказала, что ничего не знает. Меня допрашивали, били, а что я скажу, когда не знаю, где отец! А кабы и знал, так разве сказал бы? Потом меня один дядька, тоже машинист, приютил у себя. Через полгода отец ночью пришел, забрал меня — и во Владивосток. Потом мы сюда приехали. — Шурка нахмурился и серьезно посмотрел на друга: — Ты молчи, пожалуйста, никому не говори, а то, сам знаешь, убить человека легко, а ты попробуй найди такого, как мой папка!

Димка поклялся, что никогда никому не скажет.

Случай с Пундыком и возмутил и испугал лесничего. Он горячо говорил, что нужно разыскать и наказать преступника. Но объездчик отговаривал.

— Бесполезно это, — говорил он. — Не мы тут хозяева. Какой смысл Наяме выдавать этого хулигана? Ему такие люди и нужны — они помогают ему держать своих рабочих в ежовых рукавицах. Он его не выдаст.

— Но ведь Наяма человек культурный, — говорил лесничий. — Он не потерпит разбоя. Я схожу к нему сам и потребую наказать бандита.

Сначала он зашел к сельскому старосте Чекрыге. Староста был высокий рыжебородый человек с какими-то мохнатыми глазами. Это впечатление создавалось необычайно длинными и жёсткими ресницами, за которыми глаза Чекрыги прятались, словно в кустарнике.

Чекрыга выслушал Вихрова стоя, немного наклонившись, в позе, придававшей всей его крепкой, кряжистой фигуре такое выражение, словно он прислушивался к гудению шмеля, летавшего вокруг.

Затем он покачал головой:

— Ай-яй-яй, дело-то какое получается!.. — и неожиданно добавил: — Говорил я Савелию Петровичу, чтобы он с япошками бережнее держался!

— Но позвольте, — удивился Вихров, — при чем тут Пундык? Не он виноват.

— Да чего там… Разве они что-нибудь понимают, косоглазые? Азиаты ведь! С ними нужно, как с малыми ребятами…— певуче сказал Чекрыга и совсем закрыл глаза. — Вам бы, господин лесничий, сходить к господину Наяме! Тот мигом наладит все. Человек с головой.

Вихров отправился на концессию. Встретил его сам Наяма. Радостно скаля косые зубы, он засуетился, как будто не зная, куда усадить дорогого гостя, угостил Вихрова вином, предложил сигары. Потом любезно осведомился о цели прихода. Лесничий рассказал о происшествии с Пундыком. Наяма внимательно выслушал и озабоченно почмокал губами.

Потом хлопнул в ладоши, вызвал к себе слугу-китайца, приказал позвать Накано. Приказчик явился и так же внимательно выслушал Вихрова.

Наконец Наяма заявил:

— Вот, Накано-сан разыщет этого рабочего и сдаст русским властям.

Очень довольный, Вихров распрощался с концессионерами, приняв подарки, навязанные ему любезным, улыбающимся хозяином.

Наяма преподнес Вихрову дорожный кожаный прибор, а для Пундыка передал сшитый из дешевой шерсти костюм.

Вернувшись в поселок, лесничий тотчас же явился к Савелию Петровичу и рассказал ему о своем разговоре с Надмой.

Пундык сказал:

— Виновников не найдут.

От подарков же объездчик наотрез отказался, а когда лесничий стал его уговаривать, то сдвинул свои густые брови и отвернулся к стене.

Вихров ушел.

Через два дня к лесничему явился приказчик Накано и с бесконечными улыбками и поклонами сообщил, что человека, который чуть не убил Пундыка, зовут Саканами, что, к сожалению, его еще не разыскали. Испуганный своим поступком, он куда-то убежал. Накано просил Вихрова не беспокоиться: рано или поздно хулигана поймают… Если, добавил он, преступник не убежал на проходившем вчера пароходе.

К Пундыку Вихров зашел лишь через несколько дней.

— Не поймали еще вашего убийцу, — сказал он объездчику, — но убежать ему не дадут!

Пундык с усмешкой посмотрел на лесничего и ничего не сказал.

Тайна, которую узнал Димка, наполнила его уважением к Савелию Петровичу и к Шурке. Димка завидовал приятелю: не каждый мальчик имеет отца, который взорвал поезд со снарядами.

Шурка же, разболтав тайну, чувствовал себя нехорошо. Теперь он все больше молчал. Молчал и Димка. Но это нисколько не отразилось на их уходе за больным. Стоило Пундыку пошевелиться, как оба мальчика со всех ног бросались к нему, наперебой стараясь выполнить малейшее его желание.

Скоро дело пошло на поправку. Савелий Петрович мог уже садиться в постели. Настал, наконец, день, когда он, пройдясь по комнате, заявил ребятам:

— Ну, хлопчики, шабаш — выздоровел! Теперь можно и в стойбище ехать.

Наутро, чуть свет, Димка поднялся с постели. Отец еще спал. Димка тихонько оделся и вышел на улицу. Он решил починить у своей оморочки распорки, чтобы наилучшим образом быть готовым в путь.

Оморочка лежала на берегу. Димка перевернул ее и присел подле на камень.

С реки тянуло свежестью.

Из-за далеких гор побежали по небу алые полосы, словно птицы, одна за другой. Порозовели вершины сопок. Пушистым облаком оделась река. Она еще не проснулась. Под пеленой белой дымки поверхность ее была зеркально спокойной. Ни одна волна не пробежала еще по ней.

У Димки слипались глаза. Но он пересиливал себя.

Дымка над рекой постепенно растаяла. Тихий ветерок вывернулся откуда-то из-за поворота реки, с верховьев. Вода покрылась рябью. Заиграли на ней блики первых лучей солнца, искрясь и бросая отблески на листву прибрежных деревьев. Наконец огромным раскаленным шаром выкатилось из-за гор солнце. Разбуженная его яркими лучами, ни с того ни с сего тявкнула со сна собака лайка, спавшая на берегу, вскочила, потянулась, вытянув лапы по направлению к мальчику, и звучно зевнула.