— Мой отец не мог этого сделать! — закричал Шурка еще громче.

— Тише, тише! — сказал Димка. — И Мойжес говорит то же самое и всем велит молчать. И я молчу, ты видишь, но у меня свои соображения есть. Та банка, которая лежала возле Савелия Петровича, не такая, как наши. На наших банках белые наклейки, а на этой название фирмы напечатано черными буквами: «Хаяси», а пониже «Токио», я хорошо запомнил это! И я нашел обгоревшую застежку от таби. Пороемся в японских бараках, что-нибудь похожее найдем, Мойжесу пригодится. Хочешь?

Шурка тотчас же согласился, потому что не было него более сильного желания сейчас, как найти убийцу отца, кто бы он ни был. Одно его пугало — убийцы могут удрать. Он слышал сам от Мойжеса, что концессия уезжает из Тихой. Надо было спешить.

В эти дни Шурка и Димка несколько раз встречались с Колькой-китайцем. Тот всегда очень приветливо здоровался с ними, но, заметив, что он стал частенько наведываться на ту сторону, иногда даже ночевал на концессии, мальчики стали отвечать на его поклоны сухо и скоро перестали здороваться и даже избегали встреч.

Однажды с моря донесся густой протяжный гудок. На рейде показался черный пароход с красным треугольником на трубе. Это был японский лесовоз.

В бараках засуетились. Служащие концессии, Накано-сан и сам Наяма-сан готовились к отъезду.

Шурка с Димкой, боясь, что им не удастся ничего сделать до их отъезда, решили сейчас же переправиться на другую сторону. Димка побежал за лодкой.

Спустя полчаса приятели были уже на другой стороне. Они спрятали лодку в кусты, а сами, словно гуляя, подошли к крайнему бараку. Он был уже пуст. Ребята скользнули в него.

На глинобитном полу барака в беспорядке валялись забытые и ненужные вещи: соломенные плащи и шляпы, деревянные колодки — гета, изорванная верхняя одежда, стоптанные, прохудившиеся таби. Здесь же лежали связки наконечников для сплавных багров, железные кольца для бревен, множество палочек для еды, деревянные и глиняные чашки.

Друзья стали перебирать весь хлам. Шурка выбирал из куч хлама таби, Димка же проверял, не подходит ли к ним найденная застежка. Но, к великому огорчению ребят, почти у всех таби не хватало застежек. Димка помрачнел. Вот, наконец, попалась пара таби, привлекшая внимание друзей. Она была прожжена в нескольких местах, и застежек на ней совсем не было. Димка сунул находку за пазуху.

Затем друзья наткнулись на целую гору керосиновых банок, похожих на ту, что видел Димка на пожарище. Они решили взять с собой и банку.

Вдруг неподалеку послышались голоса. Боясь, что их обнаружат, Шурка и Димка притаились за дверью барака.

В барак вошли двое: один из них — Колька-китаец, второй — японец, смутно напоминавший Шурке уже однажды виденное лицо. Колька в чем-то горячо убеждал японца. Тот отказывался, мотал головой и всем своим видом выражал несогласие. Беседовали они долго. У ребят затекли ноги.

Несколько раз японец порывался уйти, но Колька удерживал его. Постепенно японец сдавался на уговоры. Кончилась беседа новой неожиданностью для ребят: Колька стащил с японца кимоно с иероглифами концессии на груди и на спине, снял платок, которым была повязана голова рабочего, нахлобучил ему на голову свою фуражку, отдал пиджак и брюки, а сам остался в легкой китайской одежде.

Японец торопливо переодевался, то и дело прислушиваясь к звукам, доносившимся с берега. Когда все было кончено, Колька повернул переодетого японца и рассмеялся. Глядя на него, рассмеялся и японец. Потом они вышли.

Ребята не знали, что и подумать, но решили, что и об этом надо доложить начальнику заставы. Друзья бросились бежать к лодке. На середине реки они, будто по уговору, повернули головы к пристани концессии. Там шла погрузка на пароход.

— Скатертью дорога! — сказал Димка злорадно.

— Чтоб вы все подохли! — сказал Шурка.

К Мойжесу они ввалились без предупреждения, выложили перед ним все, что принесли: банку, таби без застежек, и в один голос рассказали ему о том, что видели в японском бараке.

Мойжес выслушал их и усмехнулся:

— Что же вы, молодые люди, не верите мне, что я разыщу, что мне надо, без вас?

Ребята смутились. Они никак не думали, что Мойжес именно так истолкует их желание помочь, и стали горячо оправдываться. Мойжес выслушал их, мельком осмотрел принесенные ребятами вещи и добавил все с той же усмешкой:

— Ладно, оставьте это у меня.

Потом, после небольшой паузы, Мойжес спросил друзей уже без всякой улыбки, не раздумали ли они ехать во Владивосток, и предупредил, что поедут они пока вдвоем, а он приедет позже.

— Но я вам дам записку к моим друзьям, — сказал он. — Первое время вам помогут. А там будем жить вместе, раз мы уж так сдружились.

Поздно вечером, когда Димка уже спал, кто-то постучался в дверь.

Дмитрий Никитич очень удивился, узнав в позднем госте Мойжеса.

И еще больше был он изумлен, когда тот сразу же заговорил о его сыне.

Дмитрий Никитич слушал его долго, не прерывая. Мойжес, человек посторонний, как будто высказывал о его сыне мысли, какие ему, отцу, за недосугом даже не приходили в голову. Ведь это был только непоседливый мальчишка. Но Мойжес за его беспокойными похождениями и жаждой приключений видел крепкую, цельную натуру. И при правильном воспитании из него обязательно должен выйти хороший человек, сказал под конец Мойжес.

Вихров густо покраснел. Ему стало стыдно. Неужели он был таким невнимательным отцом! Он даже не знал, что Димка хочет стать капитаном, не знал, о чем думает его сын, о чем он мечтает.

Беседа длилась долго. Пропели вторые петухи, а в доме Вихрова все еще горел огонь. Прощаясь с начальником заставы, Дмитрий Никитич крепко пожал ему руку.

Долго он не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вздыхал, кряхтел, одну за другой курил папиросы. А утром подозвал к себе Димку, потрепал его ласково, озабоченно оглядел с головы до ног и сказал:

— Поезжай во Владивосток. Я согласен. Может быть, в самом деле так будет лучше для тебя. Выбивайся на счастливую дорогу.

И впервые за последнее время Дмитрий Никитич обрадовал сына. Димка доверчиво подошел к отцу. Он весь порозовел от счастья, у него даже уши покраснели. Димка обнял отца и крепко прижался к нему.

До прибытия парохода оставалось три дня. Димка был сам не свой. Он не знал, куда девать время, которое, казалось, тянулось страшно медленно. Несколько раз укладывал он свой багаж и снова вынимал сложенные вещи, перекладывая их по-другому. Или вдруг останавливался посреди дома, вспоминая, не забыл ли он что-нибудь взять.

Он, казалось, познакомился заново с каждой своей вещью, жившей с ним с детства, и со многими из них ему не хотелось расставаться.

Шурка тоже готовился к отъезду. Он впихивал в свой чемодан все, что, по его мнению, было необходимо в городе: меховые чулки и кухлянку, пулелейку и разобранный шомпол, два фунта дроби, банку пороху, восемь пищиков, перемет и стеклянные поплавки. Потом подумал, подумал и запихал туда еще несколько беличьих шкурок, косульи рога и закопченный медный котелок.

Все было готово у друзей, и только парохода не было.

Но вот, наконец, он пришел и стал далеко на рейде, прямо против бухты Тихой.

И Шурке, который с таким нетерпением ждал парохода, вдруг стало грустно, жаль стало милых мест, где все было знакомо и каждый камень известен.

Мойжес сидел уже в кунгасе, когда Димка с отцом и Шурка подошли к пристани.

На море было свежо, кунгас сильно покачивало. С каждой минутой все меньше становилось расстояние до борта парохода, высокой стеной возвышавшегося над серыми волнами. Наконец кунгас оказался рядом с бортом парохода. Все взошли по трапу наверх. На палубе были все те же суета, шипенье пара и стук лебедок, которые Димка помнил отлично еще с той ночи, когда он в первый раз увидел бухту Тихую.