Как будто все благоприятствовало поездке. Ветер повернул на север. Охотники радовались. Но Прокопович почему-то хмурился и молчал. Он был недоволен этим ветром.

— С попутным на юг хорошо идти, — сказал он потихоньку Когаю. — Волна с Татарского пролива идет тоже на юг. Ей по пути с ветром — значит тихо, не заплеснет. А если ветер против воды повернул — значит растрясет воду. Хорошо, если гребешками одними обойдется…

Однако целых сто километров прошли так же спокойно, как и в первый конец. Шурка с Димкой и впрямь пригодились: кашевары они оказались хорошие, хотя в первое время им помогал Прокопович, глаз не спускавший с ребят. Днем он доверял им даже руль, понемногу обучая их и этому делу.

— А перекладывать руль надо, когда волна собирается — говорил он мальчикам. — Ты под низ и старайся угадать, чтобы кунгас своей тяжестью поворот ускорял. А волна потом подхватит и уже в корму угодит.

Иногда его светлые глаза устремлялись вдаль, он прищуривался и вдруг спрашивал:

— А ну, моряки! Скажите, что вы там видите, справа, в тени вон той скалы?

Ребята всматривались туда, куда указывал Прокопович, но ничего не видели там, кроме серой ряби моря.

— Правильно, рябь. А что это значит? Значит — мель. Глаза моряку очень нужны. Вот, скажем, отчего вдруг птица низко летать начинает, а ветер то стихнет, то пробежит, будто мимоходом? Смекай и жди шторма. Тоже и по облакам можно угадать: низом пошли, серые стали, вверху будто медленно идут, а те, что ниже, без ветра мчатся — значит тоже быть шторму.

— А по звездам что можно узнать? — спрашивали ребята с любопытством.

— А по звездам — дорогу и время.

Однако звезды им мало приходилось видеть. Натрудившись за день в море, они крепко засыпали на мешках в своем углу под мерные удары воды.

Но однажды ночью ребята проснулись от сильных толчков. Они высунули головы из-под брезента, которым были накрыты на ночь. Что стало с морем! Оно ревело и двигалось, как живое. Кунгас мотало из стороны в сторону. Парус с мачты сорвало, и обрывки его трепались по ветру, цепляясь за нижнюю рею. Фонарь уцелел, и красноватые его лучи тускло освещали черную массу взбушевавшейся воды.

Прокопович, стоявший у руля, сердито прикрикнул на ребят и подозвал к себе Симонова. Вдвоем они с трудом сдерживали тяжелое правило, вырывавшееся из рук.

Когай стоял на носу и что-то кричал в темноту переднему кунгасу, с которого виднелся мачтовый огонек, лихорадочно плясавший на волнах. Но ветер заглушал крики Когая.

Вдруг впереди что-то блеснуло. Короткий визг металла раздался в ушах, как будто лопнула очень тугая струна. Это лопнул трос, связывавший оба кунгаса. Конец его взвился вверх и ударил Когая. Когай покачнулся, схватившись руками за голову, упал на борт, на момент повиснув на нем, потом тяжело перевалился и исчез в темноте. Симонов, пробравшись по мешкам до носового отсека, наклонился за борт и напряженно всматривался во мрак. Потом медленно, почти ползком, вернулся к Прокоповичу, волоча за собой обрывок троса. И оба они долго кричали в темноте, звали Когая, но отвечало им только море своим страшным ревом.

Прокопович, заметив, что ребята из своего убежища видели все, закричал на них сердито:

— Не вылазьте, слышите? Что бы ни случилось — ни с места, пока сам не скажу!

Огонь с переднего кунгаса исчез из виду. Со всей силой навалившись на правило, мужчины повернули кунгас к берегу. Скоро все возраставший гул прибоя показал им, что ветер гонит кунгас прямо на сушу.

Прокопович сказал:

— Ну, вывози, матушка волна. Держись, Симонов! Только бы нам сверху волну оседлать, а там вынесет…

Ребятам слышно было, как кунгас вдруг потащило: глухо шумела под ним вода. Потом кунгас с необычайной силой повернуло боком, и он точно повис в воздухе. Симонов, испугавшись, крикнул и вдруг, бросив правило, прыгнул в пустоту. Правило руля качнулось и ударило Прокоповича в грудь. Ребята в ужасе спрятались под брезент.

Кунгас дном ударился о землю так, что расселись пазы, и остался на месте. Мешки сдвинулись в сторону и накрыли собой Димку и Шурку.

Как велико было несчастье, случившееся с кунгасом, в первое мгновение ребятам было трудно понять.

Выбравшись из-под мешков, они осмотрелись. Кунгас лежал на берегу, рассевшийся, с пробитым бортом. С кормы слышался стон. Ребята бросились туда. Стонал Прокопович: правило на повороте размозжило ему грудь. В горле у него клокотало, лицо было страшное. Он пытался говорить. Ребята нагнулись к нему, стараясь его приподнять.

— Вы мне не поможете больше…— тихо произнес Прокопович. — Когда рассветет, возьмите сала, галет… Идите отсюда до Поворотного, держитесь берега… Море — справа. Надо дойти! Скажете, кунгасы пропали, продукты целы. Людей пошлют.

Он замолчал. Хотелось ему будто передохнуть, чтобы снова начать говорить. И мальчики ждали. Но он все молчал и молчал, а к утру, когда рассвело, совсем застыл. Ребята заплакали. Им было жалко Прокоповича и было страшно сидеть одним возле мертвого. Они принялись забрасывать тело Прокоповича снегом. Забросав, пошли искать Симонова. Может быть, он остался жив. Но нигде его не было. И он, должно быть, насмерть разбился об острые камни, повсюду торчавшие из воды. А море по-прежнему грозно качалось перед их глазами.

Ребята вспороли мешки, набрали галет и сала, как наказывал Прокопович, постояли над его снежной могилой и, запомнив место, зашагали на север.

По пути вдоль берега не раз встречались им обломки второго кунгаса. Значит, и он погиб в этот шторм.

Шли ребята дней шесть-семь. Они сами сбились со счета. Ветер все время дул в спину, но больше восьми километров в день им не удавалось пройти из-за снежных завалов.

Они шли на север. Глаза их воспалились от сверкания снега, веки распухли, белки налились кровью.

Снег скрадывал очертания местности. Идти было трудно. Снег набивался за воротник, в уши, в нос, в рот и таял, едва коснувшись разгоряченной кожи.

К концу дня свет становился умереннее, боль в глазах утихала. Тогда становилось веселее, и Шурка ободряюще говорил своему другу:

— Ну, Димка, ты не унывай, а иди, иди, иди!

— А сколько, Шурка, еще идти?

— Да немного уж… Вон тот мысок на Поворотный походит.

Димка совсем ослабел, усталость одолевала его, но все же он шел вслед за Шуркой, пробиваясь по снегу к тому же месту, на которое указывал его друг. Он верил ему, хотя мыса никакого не видел и даль была перед ним туманна.

Бывало, и в самом деле доходили они до мыска, но за ним виднелся еще такой же, даль опять терялась в дымке, а желанного поселка не было. Сменялись дни и ночи. И даже у Шурки не хватало сил. Они часами сидели на снегу. Они переставали ощущать холод, и им не хотелось вставать. Но, боясь замерзнуть, Шурка расталкивал Димку, и, не чувствуя ног, ребята снова поднимались и шли дальше.

Иногда на спусках они не шли, а скатывались вниз. На подъемах приходилось очень трудно. Наверх выползали в испарине и уставшие до изнеможения.

Сколько они прошли и сколько еще осталось идти, ребята не знали. Шурка утверждал, что до Тихой рукой подать, но и сам себе не верил. Ночью спать они боялись. Правда, ночью передвигаться было труднее, чем днем, но зато не болели глаза, а дороги все равно не было. Когда солнце, поднявшись высоко, грело землю, друзья выкапывали в снегу ямку и ненадолго засыпали в ней.

Так, может быть, они и дошли бы до Поворотного, если бы новое несчастье не обрушилось на них вдруг. Ветер повернул и стал дуть им в лицо, поднимая снег со скал и сбрасывая в ложбины.

Закрутились снежной пылью увалы. Поземка пошла перескакивать с бугорка на бугорок. И вскоре ветер усилился настолько, что трудно было уже сделать шаг. Ребята прикорнули за каким-то снежным гребнем, пригрелись и задремали.

Это было совсем недалеко от Поворотного, где в этот день Савелий Петрович и Колька-китаец — они теперь часто охотились вместе — решили заночевать в промысловой избушке, стоявшей одиноко за мысом.