Он приходит ко мне, когда звонкие голоса школьников затихают в конце аллеи. Позже к пабу строем потянутся любители выпить; речной трамвайчик отчалит в последний рейс на запад, к городу; понтон застонет, загремит цепями. Но, несмотря ни на что, это время тишины – и я, и река словно ждем чего-то.

Он подходит к двери в стене внутреннего дворика:

– Прошу прощения, я… – Смущенно переминается с ноги на ногу, будто еще не зная, что делать со своим изящным телом. – Я… На вечеринке ваш муж упоминал о том альбоме…

Я стараюсь не пялиться на него. Начало февраля, быстро темнеет. Ветерок несет запах дрожжей из пивоварни, что ниже по течению. Из кухни пахнет горькими севильскими апельсинами: я готовлю мармелад. Слышно, как за моей спиной булькает сковорода, а по радио Кэт Стивенс негромко поет «Wild World». У меня в голове время вдруг резко срывается с мертвой точки и запутывается в клубок.

– Заходи. – Смотрю гостю в лицо. – Конечно. Напомни, пожалуйста…

– Альбом Тима Бакли. Сейчас это сокровище не достать даже в Интернете. Ваш муж говорил, у него есть на виниле. Помните? Перепишу и верну.

– Нет проблем. – Говорю с парнем так, будто мы ровесники. – Все путем!

И тотчас досадую на себя. Слышу мысленно голос Кит: «Мам, даже не пытайся разговаривать как шестнадцатилетняя: и звучит и выглядит это жалко».

Он шагает в дверной проем. Глициния – закорючки цвета черной стали – будит ассоциацию с витками колючей проволоки на тюремной стене. Следом за мной юноша пересекает двор, заходит в прихожую. К померанцевому аромату здесь примешивается запах мастики, которой Джуди натирает полы. Гость заходит в кухню. Идет к окну, смотрит на реку. Затем поворачивается ко мне лицом. Не отрицаю – секунду я думаю, что, возможно, нравлюсь ему. Молоденькие парни и женщины постарше – о таком частенько слышишь. Но я беру себя в руки.

– Я как раз собиралась чего-нибудь выпить. – Убавляю газ под мармеладом, который уже свирепо пузырится и наверняка дошел до нужной кондиции. – Будешь?

Обычно я раньше шести не пью, но все же опрометчиво демонстрирую ему бутылки: водка – знаю, молодежь любит водку, – пиво Грега, даже приподнимаю из гнезда бутылку красного вина, что мы много лет назад отложили на двадцать первый день рождения Кит.

– Ладно. – Он пожимает плечами. – Раз уж вы решили что-нибудь открыть…

– Нет, чего хочется тебе? – настаиваю я. – Признавайся!

– Ну… красного вина, пожалуй.

Юноши его возраста всегда так – скажут, только если расшевелить их, позволить расслабиться. Я научилась этому, несколько лет наблюдая за друзьями Кит, которые частенько бывали у нас дома, пока она не уехала. Мальчишки – прыщавые, с несуразно большими ступнями. Кроме «пожалуйста» и «спасибо», вбитых родителями, слова не вытянешь. Раздразнить их можно было только разговорами о рок-группах. Джез другой. С ним не стоит даже и пытаться хитрить. С ним легко. Для подростка он довольно раскованный. Скорее всего, потому, что жил во Франции. А может, потому, что нам обоим кажется, будто мы хорошо знаем друг друга, хотя до этого дня едва перекинулись парой слов.

Юноша отходит от окна. Садится за кухонный стол, кладет ногу на ногу – пузатый носок кроссовки у меня прямо перед носом. Нынешние дети, эти мальчики-мужчины… Они изменились со времен моей юности. Тщательно перемешанные гены позволяют им лучше адаптироваться в теперешнем мире. Дети стали смелее, раскованнее. Мягче. Добрее.

– Клевый у вас дом! В двух шагах от речки. Ни за что б не продал. – Парень выдувает полбокала одним глотком. – Хотя стоит, наверное, кучу денег.

– Если честно, понятия не имею сколько. Фамильный. Родители прожили здесь много лет. Почти с того дня, как поженились. Я унаследовала дом после смерти отца.

– Круто!

Его бокал пустеет после второго глотка. Наполняю.

– Хотел бы я жить в таком месте! – заявляет Джез. – На Темзе, справа паб, а рынок – там. Все рядом. Музыкальные магазины. Есть где потусоваться. С чего это вдруг вы решили переехать?

– Я никуда не собираюсь, – заверяю его.

– Но ваш муж тогда, на вечеринке…

– Никогда не уеду из Дома у реки!

Говорю резче, чем хотела. Потому что услышанное мне не по душе. Да, Грег думает, что нам лучше уехать, только я не согласна.

– Ни за что не перееду. Не смогу, – говорю помягче.

Юноша кивает:

– Я тоже не хотел покидать эти места. Но мама говорит, что Лондон и особенно Гринвич для астматика хуже некуда. Одна из причин, почему мы перебрались в Париж.

Темная челка прикрыла ему глаз. Парень отбрасывает волосы назад и смотрит на меня из-под длинных, идеальной формы черных бровей. У него гибкая шея и ровное адамово яблоко. Треугольная впадинка между горлом и грудью. Кожа там такая шелковистая, что подмывает коснуться. Джез сложен как взрослый, но кажется новеньким и глянцевым, что ли.

Хочу сказать: я должна остаться здесь, чтобы быть рядом с Себом. Он в дыхании речной зыби, в ежедневных приливах и отливах, в цветных отблесках маслянистой пленки на поверхности воды. Рябь, пузырек, шелест волны по песку – и он снова со мной. Никому об этом не рассказывала. Не всякий поймет, да и – повторю банальную фразу – столько воды утекло под мост с того времени… Целая жизнь. Но, уверена, Джез поймет. Вот только момент упускаю. Что-то удерживает от откровенности. Нечто близкое, очень знакомое… Ускользает, не разглядеть.

– Как тебе живется в Париже? – говорю вместо этого. – Интересно?

– Нормально. Только скучаю по ребятам, по группе. Вообще-то, я скоро возвращаюсь. Колледж выбирать. Музыкальные курсы, что-то в этом роде.

– Твоя тетя говорила.

– Хелен?

– Да.

Слегка раздражает, что он называет ее Хелен. Намек на близкие отношения. Да ну, глупости. Сейчас никто уже не зовет своих теток «тетями».

– Чем думаешь заниматься?

Джез отворачивается. Не хочет говорить о своих планах со взрослыми. Он слишком трезво мыслит для подобных разговоров. Оставим. Даже если кажется, что смогу помочь. Мое дело – драма, музыка.

– Все говорят: «О-о-о, Париж! Но это ж отстой – жить в городе, где у тебя нет друзей. По мне, так лучше Лондон. Вот только, похоже, никто меня не понимает.

– Я понимаю.

И вдруг я вспоминаю о мармеладе на плите. Надо достать воронку и разлить его по баночкам, но подняться со стула, уйти от его взгляда нет сил.

– Допивай и забирай альбом, если хочешь. Он в музыкальной комнате, вверх по лестнице и направо.

– Там, где клавиши?

Ну конечно! Мальчик ведь однажды уже приходил сюда, с Хелен и Барни, год или два назад. Летом. Голос на октаву выше, румяные щеки. И девчонка рядом, как приклеенная. Алисия. Я тогда едва обратила на него внимание.

Джез не двигается.

– Все так же возитесь с этими вашими актерами? Тоска…

– Что?

Парень ухмыляется, и я замечаю, что рот у него больше, чем казалось. Приходится крепко ухватиться за край стула, чтобы сохранить самообладание.

– Тоска, говорю. Актеры, с которыми встречаетесь. Телевизионщики. И что вы с ними делаете?

– Учу их говорить, – отвечаю.

Он просит объяснить, и я рассказываю, как голосом подчеркнуть смысл, если самих слов недостаточно. Но голос может и противоречить сказанному. Это умение полезно не только для актеров, но и в реальной жизни. Джез слушает меня как-то по-особенному. Я жутко смущаюсь. Он внимает, как Себ: полузакрыв глаза, неохотно демонстрируя интерес, с легкой улыбочкой. Бутылка вина наполовину пуста. Мармелад на плите наверняка загустел.