Уже виднелось здание гимназии.

Вдруг мне что-то вспомнилось, и я спросил:

— Линда, скажи, а на самом деле Мээли блеяла?

— Тайну подруги не выдают…

— Прости.

— Не принимай это всерьез, я не хотела тебя передразнивать. Дело в том, что Мээли действительно не блеяла.

— Но ведь там, где она стояла, кто-то блеял.

— Это я.

— Ты?

— Ну да. Но учительнице я не соврала. Я ведь только сказала, что Мээли не блеяла.

— Отчего же тогда Мээли покраснела и заплакала?

Линда вдруг посерьезнела.

— Это совсем другое дело, — сказала она. — Знаешь, Мээли ужасно боится.

— Чего?

— Ну, немцев и все такое. Ее дядя коммунист, и перед войной был кем-то, понимаешь? Он ушел с Красной Армией. И теперь к ним домой ходят провокаторы.

— Провокаторы?

— Ну да, шпики. Один человек втерся было к ним в доверие как друг семьи. Но, к счастью, их предупредили, что это шпик. А позже к ним приходили два мальчишки из нашего класса, очевидно по заданию того человека. Только Мээли не говорит, кто были эти ребята. Уж я спрашивала и так и эдак, а она не хочет говорить, и все.

У меня в голове царила полная неразбериха, наверно, это отразилось и на моем лице. К счастью, Линда не смотрела на меня.

Значит, вот как истолковали Мээли и ее тетя наше посещение! Они приняли нас за шпиков! Надо ли объяснять, какое горькое чувство обиды бушевало у меня в груди. Но что поделаешь. Обдумав все как следует, я понял, что у них и в самом деле были основания подозревать нас. Мы пришли туда с полевой сумкой. Но ведь действительно очень странно, что такая сумка больше года валялась в лесу, куда горожане толпами ходят по грибы и ягоды. У Мээлиной тети было достаточно оснований думать, что мы получили эту сумку и письмо от какого-то провокатора, хотя бы от Велиранда…

Мы подошли к гимназии.

Я ринулся в класс, чтобы сейчас же рассказать обо всем этом Олеву.

Но Олев еще не пришел. Надо было подождать.

И пока я сидел за партой и ждал Олева, мне кое-что вспомнилось. Я вспомнил, как учительница Паэмурд мучила Мээли и как Олев тогда страшно рассвирепел. И как он сказал громко: «Это же истязание!» И как он шепнул мне: «Если Мээли теперь что-нибудь сделают, виноват-то буду я!» Мне еще тогда показалось, что Мээли, пожалуй, нравится Олеву. Мне и сейчас казалось, что она нравится ему. И еще мне вспомнились мои собственные слова, сказанные мною каких-нибудь полчаса назад Линде: «Ведь доверять человеку не значит, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе».

Когда Олев вошел в класс и сел со мною рядом, я ничего ему не сказал.

Уроки кончаются после десяти вечера. Часть пути из школы домой мы с Олевом проходим вместе, а на углу улицы Зори расстаемся.

В тот вечер мы распрощались с Олевом, как обычно. Я шагал один по темной улице и от нечего делать поглядывал на небо, подкарауливая падающие звезды.

Вдруг рядом со мной возникла темная фигура. Несмотря на темноту, я различил на человеке немецкую военную форму.

— Простите, вы, случайно, не знаете, где находится Садовая улица?

Естественно, я знал Садовую улицу так же хорошо, как и все другие улицы нашего маленького города. Я ведь живу по соседству с Садовой.

— Знаю, — холодно ответил я немцу. — Иду как раз в ту сторону.

И я тут же сердито подумал, что следовало послать его совсем в другом направлении — пусть знал бы, что в Эстонии не каждый рвется в провожатые оккупантам. Но слова уже сорвались у меня с языка, и мы пошли рядом.

— Как хорошо, спокойно, — заговорил немецкий солдат. — Нечего бояться, что на тебя упадет бомба.

— Вы приехали с фронта?

— Прямо с фронта, из-под Ленинграда, — охотно ответил он. — Оттуда, где самый адский огонь.

Разговор наш шел, конечно, на немецком языке, на котором я болтал уже довольно бегло.

— Чего же вы Ленинград не берете? — спросил я для подначки.

— Сил не хватает, — ответил он с удивительной прямотой.

— Разве? А в газетах пишут, что… — Я попытался придать своему голосу изумление.

— Мало ли чего пишут в газете, — перебил он. — Словами еще ни одной войны не выиграли.

«Жизнь — странная штука, — подумал я. — Этот человек — немец, а говорит такие вещи, что…»

— Но Ленинград ведь окружен, — попытался я продолжить разговор.

— Вот то-то и удивительно, — подхватил он. — Ленинград в кольце. Жители голодают. Боеприпасов у советских солдат в обрез. А взять город мы не можем. Топчемся на одном и том же месте. Это просто выше моего разума.

— И что же будет? — спросил я.

— Чего там, — вздохнул он, — будем продолжать.

— Война может тянуться долго.

— Для одного дольше, для другого меньше. Отец у меня убит в Литве, старший брат прошлой зимой пропал без вести под Москвой. Для них война уже кончилась.

Я вспомнил своего отца. Может быть, и для него война уже кончилась?

Разговор прервался. Мы шли молча.

— На юге вы уже продвинулись до Сталинграда, — сказал я, чтобы нарушить молчание.

— Каждый метр нашего продвижения там стоит нам много жизней.

— Надо же приносить жертвы.

Немец не уловил иронии в моих словах.

— Во имя чего?

— Во имя победы.

Он приблизил свое лицо к моему, посмотрел на меня в упор и спросил:

— А вы верите, что Германия победит?

Однажды в деревне, у тети, я задал такой же точно вопрос немецкому унтер-офицеру. Унтер-офицер был уверен в победе Германии. Но этот солдат говорил на совсем другом языке. Вернее, язык-то был тот же самый, но слова словно не принадлежали немцу.

— А вы не верите? — увернулся я от ответа.

— Не верю, — ответил он прямо.

— Но… все-таки воюете.

— Приказ есть приказ.

«Вот они какие, — подумал я. — Им приказывают, и они бросаются воевать. Им приказывают, и они убивают и жгут. Ведь приказ есть приказ…»

— А эстонцы, наверно, не очень-то нас любят? — спросил он вдруг, словно прочитал мои мысли.

— Некоторые любят, — ответил я со значением.

— Ну конечно… Некоторые. А народ не любит.

Конечно, он прав, но, соблюдая осторожность, я не торопился соглашаться с ним. Лучше держать рот закрытым, но зато старательно слушать двумя ушами.

— Ведь не каждый немец — эсэсовец или национал-социалист, — произнес он как раз, когда мы подошли к Садовой улице. — Среди нас есть честные люди.

Сознаюсь, раньше я об этом не думал. Для меня слово «немец» обозначало то же самое, что «фашист». Но, вишь ты, выходит, что есть другие немцы. С одним из таких я и встретился.

Мы попрощались и пошли каждый своей дорогой. В темноте я даже как следует не разглядел его лица. Но о нашей беседе думал еще долго.

Он обыкновенный человек. Где-то в Германии у него есть дом, и, наверно, у него есть мать, которая шлет ему посылки к праздникам. Он умеет думать собственной головой и не верит, что Германия может победить. Враг ли он мне? Если так рассуждать, пожалуй, нет. Но отпуск его окончится, он вернется на фронт и возьмет в руки винтовку. А там, с другой стороны, — мой отец. Немец прицелится ему прямо между глаз и нажмет на курок, потому что приказ есть приказ. Мой отец упадет и больше не встанет. Он никогда уже не узнает, что погиб от руки немца, которого его сын проводил на Садовую улицу и вел с ним дружелюбную беседу. Если подумать так, то все представляется совсем по-иному…

А где-то в глубоком бомбоубежище, в «главной штаб-квартире», сидит человек, которого зовут Адольф Гитлер. Он рассматривает карты и выслушивает советы своих генералов.

Неужели же он действительно не понимает, что в конце-то концов Германия должна проиграть эту войну? Ведь его-то не заставляет какой-нибудь приказ, он-то мог бы сказать: «Хватит! Зачем мы зря убиваем людей!» Но он не человек, и он говорит совсем иначе: «Вперед, Сталинград надо захватить!» И немецкая армия пытается взять Сталинград. А каждый метр ее продвижения там обходится во много человеческих жизней.