Матвей обнимал сына, смеялся, и как-то непроизвольно в голове рождались мысли: «Неужели этого к ружью не потянет?»

– Тять, а царь – человек? – спрашивал Артемка.

– А ты думал, кто?

– Орел с двумя головами.

– Кто тебе говорил?

– Я сам слышал. Дедушка Захар песню пел.

Матвей смеялся.

– Нет, сынок, царь – человек.

– Великан?

– Какой там великан! Старые солдаты видели его, говорят: так себе, сморчок, рыжий, низенький ростом, неказистый.

Артемка насторожился. Чем же в таком случае отличен царь от прочих людей? Агафье не нравилось, что Матвей так резко говорит о царе, и она постаралась смягчить его отзыв:

– Он, сынок, царь-то, Богом поставлен. Бог на небе главный, а царь на земле.

Две-три недели Матвей жил на пасеке, оберегаемый Агафьей. Мать чувствовала, как устал сын от солдатчины, и ухаживала за ним, как за малым ребенком.

В Ильин день разразилась гроза. С утра солнце нещадно жгло землю. Листья берез повяли. Лошади забились в кусты, куры ходили по двору, вяло раскрыв клювы. Артемка выбежал на крыльцо, обжег ноги и, плача, побежал обратно.

В полдень из-за косогора показалась темно-синяя туча с густо-черными оборванными краями. Она поднималась быстро, точно кто-то подталкивал ее снизу, и вскоре закрыла все небо над пасекой. Налетел бешеный порыв ветра, и в тот же миг заклубилась пыль по дороге, закланялись, застонали березы. Сверкнула яркая, до рези в глазах, молния. Ударил гром, задрожали стекла. Из пихтачей донесся треск выворачиваемых с корнями деревьев.

Захар зажег в горнице лампадку, встал на колени и начал вслух читать молитву. Увидя Агафью, он закричал на нее, принуждая встать рядом, и, после того как она опустилась на колени, продолжал молиться.

Снова ударил гром, и с шумом и ветром начался ливень. В несколько минут на земле образовались лужи, а с косогоров, пенясь, как застоявшаяся медовая брага, потекли бурные потоки.

Но вскоре темно-синяя туча ушла за горизонт, засияло солнце и на небе вспыхнула разноцветная дуга радуги.

После грозы установились ясные жаркие дни. Посевы озимой ржи созрели почти на две недели раньше обычного. На полях началась страда.

Матвей и Анна переселились с пасеки в шалаш – поближе к своим посевам. Вечерами Захар и дед Фишка, днем занятые подрезкой меда, привозили харчи.

Матвей соскучился по крестьянской работе, жал споро, с азартом. Анна старалась не отставать от мужа.

Вечерами, лежа в шалаше на соломе, Анна убеждала мужа взяться за хозяйство по-настоящему, поднять больше целины, распахать по косогорам гари, построить на речке, пониже пасеки, у большого омута, мельницу. Матвей слушал ее молча, изредка, чтобы не обидеть ее, поддакивал, но чувствовал, что мечты жены не увлекают его. По ночам прислушивался он, как тоскливо, совсем по-осеннему, шумят бельники. И шум этот, вместе с запахом преющих трав, подымал в нем желание уйти скорее в тайгу.

На Юксе теперь было совсем безлюдно. После того как сгорела заимка, Зимовской осел на многие годы в Сергеве.

Стыдно радоваться чужой беде, но Матвей не мог скрыть своего удовольствия. Несколько раз он заговаривал о пожаре с дедом Фишкой. Старик ссылался на суд Божий, но так смущенно опускал при этом глаза, что Матвей перестал приставать к нему с расспросами.

Анна радовалась, что Матвей не поминает о тайге.

«Может быть, одумался мужик, за землю решил взяться», – надеялась она, не переставая мечтать выйти в зажиточные люди.

Когда Матвей и Анна обмолачивали последние суслоны, на пегом коне, запряженном в широкую телегу, к шалашу подкатил Захар Строгов.

Он был не один. Остановив лошадь, он снял с телеги мешки и посуду с харчами, а потом повел приехавших с ним людей к месту, где шла молотьба.

Матвей и Анна опустили цепы и, приложив ладони козырьком ко лбу, старались разглядеть прибывших. Рядом с Захаром шли Федор Ильич Соколовский и незнакомый высокий мужчина.

Матвей отбросил цеп, заторопился навстречу, но, вспомнив, что он бос и в одной нижней рубашке, сел на солому и быстро надел сапоги и солдатскую защитного цвета рубаху.

У Анны сжалось сердце.

«Господи, зачем опять этого принесло?»

– Эка заработались! Принимайте-ка вот гостей! – крикнул Захар, подходя к току.

Подавая руку смутившемуся Матвею, Соколовский, улыбаясь, сказал:

– Гора с горой не сходятся, а человек с человеком, как видите… Кажется, где-то здесь мы с вами били рябчиков? – И он посмотрел на холмик, поросший ровным мелким осинником.

Матвей усмехнулся: плохо Соколовский помнил местность. На рябчиков они охотились в пихтачах, расположенных к северу от пасеки. Матвей хотел напомнить об этом Соколовскому, но тот подошел к Анне, спросил о здоровье сына.

Анна смотрела на Соколовского. В первый свой приезд на пасеку он показался ей совсем юным. Щеки его тогда были гладко выбриты, во всей тонкой, подвижной фигуре было что-то подтянутое, даже франтоватое. Теперь же он носил окладистую бороду, был в сапогах, в простой двубортной куртке.

Анна покраснела, когда Соколовский спросил ее о сыне. Она стояла перед ним босая, с подоткнутой юбкой, с выбившимися прядями пропыленных волос, которые она старалась заправить под платок. Соколовский, заметив ее смущение, повернулся к Матвею.

– Позвольте вас познакомить: мой друг Тарас Семенович Беляев. Прошу любить и жаловать.

Перед Матвеем стоял большой рыжеватый человек и протягивал ему руку. Крупное лицо было исполосовано глубокими морщинами. Под выпуклым лбом, как под крышей, прятались добрые, смеющиеся глаза.

– Здравствуйте, – просто сказал Беляев и, взглянув на Анну, поклонился ей. – Помешали мы вам, хозяюшка?

– Да нет, что вы! – отвечала, сразу смягчаясь, Анна. – Мы рады.

Матвей внимательно посмотрел на Беляева. «С умом человек. А глаза-то, глаза, так и одаривают лаской», – подумал он.

– Надолго к нам? – спросил он. И когда Беляев ответил, что хотел бы пожить в этих местах подольше, Матвей от всего сердца сказал: – Ну что ж, милости просим! Будьте как дома.

Соколовский и Беляев сидели на траве возле шалаша. Они пожелали остаться здесь на ночевку, и Захар Строгов уехал на пасеку один. Матвей и Анна работали, торопясь докончить обмолот ржи до наступления темноты.

Солнце опустилось наполовину за горизонт. Его желто-оранжевые лучи как бы стлались над землей. Расцвеченные осенними красками, мирно стояли зелено-коричневые кусты черемухи, кроткие березки и огненный осинник.

– Теперь меня на Урале ищут, как думаешь, Федор? – спросил Беляев.

– Думаю, что не только на Урале, – задумчиво проговорил Соколовский. – Наверно, по всей магистрали расставлены сети. Вот поэтому-то месяц-другой надо переждать здесь. Полиция решит, что ты проскользнул за границу.

– Работать хочется, Федор, – вздохнул Беляев.

– Понимаю, Тарас, твое состояние. Но и здесь надо соблюдать осторожность. Учти, что Анна из местных богачей. А вот Матвеем стоит заняться. Охотник, вольная душа…

Они помолчали, отвлеченные поединком, происходившим высоко в небе. Два ястреба, видимо, подрались из-за какой-то добычи и теперь кружились, сталкивались, падали и опять взлетали ввысь.

– Борьба за жизнь, – задумчиво проговорил Беляев и, переводя взгляд на Соколовского, усмехнулся. – Да, один охотник по натуре, другой – поневоле.

– Ты это о чем? – не понял тот.

– Да о себе, конечно. Вспомнил, как давеча Строгов нас поддел, когда ты сказал, что привез меня охотиться. «Рановато, говорит, зверь не очистился, птица тухнуть будет». Ну какие мы с тобой охотники, раз таких простых вещей не понимаем? Неудачно мы это придумали.

Солнце опустилось в лес. На желтеющей траве появилась роса. Сумерки быстро сгущались. С озер на гречиху пролетели утки.

Пришли с тока Матвей и Анна.

Матвей развел костер. Анна расстелила на земле полотенце и поставила глиняные чашки с окрошкой, берестяные туески с медом и сметаной, вынула из короба и нарезала хлеб.