Перелом в отношении Казани к Первому ополчению наступил после 1 мая 1611 года, когда была получена грамота «из полков, из-под Москвы от бояр и от воевод, и ото всей земли». Из ополчения просили присылать ратных людей и деньги на жалованье. Казанским властям предлагали обращаться дальше «в Астрахань и во все Понизовые городы», а также повлиять на волжских казаков, готовых к походу под Москву. Именно в этой грамоте Прокофия Ляпунова прозвучало знаменитое обещание воли всем бывшим беглым холопам, ушедшим в казаки, в случае их вступления в ополчение: «…а которые боярские люди крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумненья и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут»[596]. В Казань была также прислана крестоцеловальная запись, по которой организовали присягу, а дальше уже сами казанские власти привели к присяге Свияжск, Чебоксары «и иные понизовые города». Известно, что казанский городовой совет обратился в Пермь, чтобы там тоже поддержали Первое ополчение. К этому времени состав «совета» в Казани выглядел следующим образом: «Василий Морозов, Никонор Шулгин, Степан Дичков, и головы, и дворяня, и дети боярские, и сотники стрелецкие, и стрелцы, и пушкари, и затинщики, и всякие служилые и жилецкие люди, и князи и мурзы, и служилые новокрещены, и татаровя, и чуваша, и черемиса, и вотяки, и всякие люди Казанского государства»[597]. Заметно стремление казанцев включить в «совет» как можно больше представителей разных чинов и всего населения Казанского края; новым является и упоминание в этом перечне служилых новокрещенов и вотяков (удмуртов). Таким образом, в Казани все-таки присоединились к «земскому совету», но сбор ратных людей и казны, о чем просили из ополчения, все равно не был таким скорым. В переписке с другими городами казанцы отговаривались отсутствием средств: «…а у нас в Казани денег в сборе нет потому: всяких доходов… не имано для смутного времени по три годы, ни одной денги»[598]. Жизнь в Казани будто бы остановилась, кабаки стояли запечатанными, суда с товарами не приходили. Оставалось только верить на слово таким грамотам, которые, согласно существовавшему порядку, должен был готовить именно первый дьяк казанской приказной избы Никанор Шульгин.

Собранную в Казани «понизовую силу» возглавил казанский воевода боярин Василий Петрович Морозов. Трудно судить о настоящих мотивах этого решения главного правителя Казани — покинуть город и присоединиться к подмосковному ополчению. Конечно, сказался целый комплекс причин, не исключая боязни повторить судьбу Богдана Вельского. Представитель старинного рода московских бояр Морозовых-Поплевиных Василий Петрович получил свой первый думный чин окольничего еще при Борисе Годунове в 1601 году и был среди тех, кому этот царь явно благоволил. Возможно, именно поэтому при Лжедмитрии I он оказался на воеводстве во Пскове, откуда его вернул царь Василий Шуйский. В начале его царствования окольничий Василий Петрович Морозов принимал участие в борьбе с войском Ивана Болотникова, а в 1608 году был пожалован боярским чином и отправлен на воеводство в Казань, где и оставался вплоть до середины 1611 года. Выступить к Москве его могли заставить и личные обстоятельства, так как его зять, боярин князь Андрей Васильевич Голицын (женатый на его дочери Марии), был убит во время известных событий 19 марта 1611 года[599]. Долгое время Василий Петрович Морозов оставался одним из немногих бояр в земских ополчениях, кто получил свой чин от прежних царей, а не от самозванца Лжедмитрия (как бояре Дмитрий Трубецкой и Иван Заруцкий) или по выбору «всей земли» (как Прокофий Ляпунов)[600].

Прибытие «понизовой силы» под Москву совпало с трагическими обстоятельствами гибели одного из главных воевод ополчения — Прокофия Ляпунова. В другое время присоединение к земскому движению Казани и Понизовых городов могло стать решающим в деле освобождения Москвы, теперь же этому помешали внутренние противоречия в полках ополчения. В «Карамзинском хронографе» так говорилось о прибытии казанской рати: «Того же 119 (1611) году летом в июле из Казани пришел под Москву боярин Василей Петрович Морозов, а с ним пришли казанцы и свияженя и казанских пригородов дворяне и дети боярские и головы стрелецкие с приказами с стрелцами и служилые князи и мурзы и татаровя»[601]. С собою в поход под Москву они принесли список особо почитаемой иконы Казанской Божьей Матери, очевидно, по благословению казанского митрополита Ефрема. Как мы помним, именно с появлением в ополчении этой святыни связали большой военный успех — взятие Новодевичьего монастыря, в котором сидел отряд «литвы и гайдуков», а также русских людей во главе с воеводой Львом Плещеевым. Судя по всему, казанцы действовали совместно с атаманами и казаками Заруцкого. Для ополчения, особенно деморализованного убийством Ляпунова, это был важный успех. В дальнейшем почитание Казанской иконы стало всеобщим уже в объединенном земском ополчении.

Для Шульгина с отъездом воеводы Морозова, казанских дворян и других ратных людей наступили «золотые» времена. Именно в его распоряжении оказались все символы власти в Казанском царстве, и он немедленно воспользовался сложившейся ситуацией. Скорее всего, предполагалось, что Никанор Шульгин, как это бывало при смене воевод, останется лишь хранителем, а не распорядителем печати Казанского царства. Новых же воевод должны были прислать из подмосковного ополчения, в «совете» с которым действовала Казань. Но произошедшие там после гибели Прокофия Ляпунова изменения сыграли на руку Никанору Шульгину. Как только в Казани было получено известие об убийстве главного воеводы ополчения, там сразу же прекратили признавать власть остальных воевод земского движения. Грамота об этом в Пермь в августе 1611 года[602] была написана от имени всё тех же чинов, что и в прежних грамотах, только на первом месте теперь стояли имена Никанора Шульгина и Степана Дичкова. Члены казанского городового «совета» извещали пермяков, что «митрополит, и мы, и всякие люди Казанского государьства» вступили в союз с Нижним Новгородом и другими поволжскими городами. По сути, это было самое начало нового земского движения, рождавшегося в противовес действиям казаков под Москвой (пока еще без Минина и Пожарского). Казань и Нижний Новгород договаривались, «что нам быти всем в совете и соединенье и за Московское и за Казанское государьство стояти». На первый взгляд ничего необычного в этом договоре не было, если бы не равнозначное упоминание двух «государств». Как окажется впоследствии, упоминание совсем не случайное, действительно имевшее в виду отдельное существование Казанского царства. Главным пунктом договора, узаконившим сложившийся в Казани механизм управления во главе с Никанором Шульгиным, стало обязательство «и воевод, и дьяков, и голов, и всяких приказных людей в городы не пущати и прежних не переменяти, быти всем по прежнему». Эта норма, направленная против казаков, которых тоже договорились в города «не пущати ж», на деле означала, что вся власть в Нижнем Новгороде и Казани становилась несменяемой до выборов нового царя. «И стояти на том крепко до тех мест, — говорилось в грамоте из Казани в Пермь, — кого нам даст Бог на Московское государьство государя»[603]. Однако если в Нижнем Новгороде уже давно, со времен царя Василия Шуйского, правил авторитетный воевода Андрей Алябьев, прославившийся своим сопротивлением тушинцам, то в Казани несменяемость должностных лиц означала передачу ее в руки Никанору Шульгину.