Однако как бы ни была неприятна угроза, исходившая от войска Сапеги, ему не удалось изменить расстановку сил под Москвой. Более того, в момент принятия земского Приговора ополченцы смогли достигнуть также и самых значительных военных успехов. К концу июня 1611 года были полностью отвоеваны все башни Белого города. Бояре, сидевшие в Москве с польско-литовским гарнизоном, оказались в тяжелой осаде; они впервые стали испытывать «и в своих и в конских кормех недостаток и голод великой», в противоположность тому, что к «вором» — то есть в полки подмосковного ополчения — «живность везут отовсюду и во всем у них достаток великой»[134].
Еще в марте 1611 года к Первому ополчению присоединились новгородцы. Жители Новгорода заручились благословением новгородского митрополита Исидора, одного из главных лиц на лестнице церковной иерархии, и целовали крест «помогати и стояти нам всем за истинную православную христьянскую веру единомышленно»[135]. Выступление новгородцев на стороне земщины немало способствовало успеху объединения ее сил. Однако оказать более действенную поддержку «боярам Московского государства» и послать свой отряд под Москву «Новгородское государство» не могло. Наоборот, «начальники» подмосковного ополчения отослали в Новгород Василия Ивановича Бутурлина «и повелеша ему збиратися с ратными людьми и Нова города оберегати». На северо-западе России шла настоящая война со шведами, повернувшими оружие против вчерашних союзников, когда стало известно о принятии на московский престол королевича Владислава. Однако присылка отряда воеводы Василия Бутурлина только запутала управление в Новгороде, где имелся свой воевода боярин князь Иван Никитич Одоевский: «в воеводах не бысть радения, а ратным людем с посадцкими людми не бяше совету». В июле 1611 года штурмом была взята Софийская сторона Новгорода и создалась реальная угроза полной потери Новгородской земли[136].
В Великом Новгороде повторилась история с избранием королевича, только имя его было Карл Филипп (а мог быть и Густав Адольф, будущий шведский монарх и знаменитый полководец времен Тридцатилетней войны). Вместо гетмана Жолкевского договор заключал другой неплохо разбирающийся в русских делах иноземный военачальник Якоб Делагарди. Кандидатуру шведского королевича на русский трон поддержали в Первом земском ополчении еще до новгородского взятия. Трудно представить, что это происходило без ведома Ляпунова; напротив, именно в нем надо видеть одного из тех политиков, кто решил тогда вспомнить про союз со шведами, столь успешно помогавшими князю Михаилу Скопину-Шуйскому Не случайно, видимо, в Великий Новгород был отправлен именно Василий Бутурлин, с которым Прокофий Ляпунов раньше других начал переговоры о сопротивлении иноземцам в Москве, еще до того, как было организовано само ополчение. По известиям, полученным московскими боярами к 23 июня 1611 года, для переговоров «в воровские полки к Прокофью Ляпунову с товарыщи» прибыл присланный Якобом Делагарди «капитан Денавахоб с товарыщи». Он утверждал, что шведский король Карл обещал дать своего сына на Московское государство, «которой московским людем люб будет». При этом дано было обещание, что король Карл «крестити его хочет в греческую веру на границе»[137].
Посольство это, по сведениям московских бояр, оказалось весьма успешным. Для заключения договора из подмосковных полков были посланы князь Иван Федорович Троекуров, Борис Степанович Собакин и дьяк Сыдавной Васильев. Земское ополчение получало шанс повторить успехи, связанные с совместными действиями рати князя Михаила Скопина-Шуйского с «немцами». Так понимались цели посольства к Якобу Делагарди в Новгород и московскими боярами, жаловавшимися королю Сигизмунду III: «А пишут де к нему, чтоб он с воинскими людьми шол к ним тотчас, и над нами верными вашими государскими подданными, и над вашими людьми хотят промышлять сопча и Московское государство очищати»[138].
Переговоры о призвании Карла Филиппа на русский трон велись Прокофием Ляпуновым и воеводами Первого ополчения тогда, когда в Новгороде шла сложная дипломатическая игра с приступавшим к городу Якобом Делагарди. Новгородцам удалось выговорить сохранение собственной независимости, хотя и в виде странного Великого княжества Новгородского, от имени которого был заключен договор в форме «политической унии» с Московским государством после того как шведы взяли Новгород в результате штурма 16—17 июля 1611 года[139].
Однако не это оказало решающее влияние на исход противостояния под Москвой. Здесь произошло событие, поставившее под угрозу само существование только что налаженного земского дела. Исходом розни между дворянами и казаками в Первом ополчении стала, увы, гибель его вождя.
По сообщению «Карамзинского хронографа», после принятия Приговора 30 июня 1611 года Прокофий Ляпунов продолжал преследовать казаков и требовал от них в большом Разрядном приказе, «чтоб оне от воровства унялися, по дорогам воровать не ездили и всяких людей не побивали и не грабили, а в села и в деревни и в городы на посады не ездили ж, по тому ж не воровали, чтоб под Москву всякие ратные люди и торговые люди ехали без опасенья, чтоб под Москвою б ратным людем нужи не было». Ляпунов смог добиться от Ивана Заруцкого и Андрея Просовецкого, под началом которых в основном и служили казаки, чтобы другие начальники войска тоже боролись с мародерами: «И Заруцкой и Ондрей Просовецкой, призвав атаманов и казаков, всем им говорили, чтоб унелися от воровства». Более того, казачью старшину заставили пообещать «перед Розрядом боярину и воеводам», что пойманных на воровстве будут «казнить смертью; а будет не поймают и тех воров побивать».
Вместо следования земскому приговору казаки просто стали осторожнее и в свои походы за добычей начали ездить большими станицами, чтобы их не могли захватить: «и пуще почел и воровать и по дорогам ездили станицами, человек по двести и по триста и болши, и воровство стало быть пуще и прежнева»[140]. Всё это означало, что ополчение, видимо, уже готово было развалиться на части. Не хватало только повода, и этот повод не замедлил явиться.
Автор «Нового летописца» отсчитывал «начало убьения Прокофьева» со случая, произошедшего с казачьей станицей в 28 человек, посаженных «в воду» Матвеем Плещеевым у Николо-Угрешского монастыря. Плещеев своей жестокой казнью лишь выполнил тот уговор, с которым казаки согласились в Разряде. Однако когда это случилось, казаки не смогли стерпеть и вмешались в судьбу своих товарищей: «казаки же их выняху всех из воды и приведоша в табары под Москву». После этого казачье войско забурлило, стало собираться «кругами», на которых казаки привыкли решать главные дела своих станиц. Видимо, какое-то предчувствие беды посетило и Прокофия Ляпунова, который, по свидетельству «Нового летописца», даже «хотя бежати к Резани»[141], но его уговорили вернуться.
Опасность случившегося понимали многие, не исключая главы польско-литовского гарнизона в Москве Александра Госевского, внимательно наблюдавшего за всем, что происходит в подмосковных полках. Им-то и была придумана политическая интрига с подделкой подписи Прокофия Ляпунова. Мало кто тогда догадывался, что «грамота от Прокофья по городом, что будто велено казаков по городом побивать», была фальшивкой, изготовленной новым хозяином Московского Кремля. Тайный «подвиг» своего патрона раскрыл много лет спустя ротмистр Николай Мархоцкий. Ему не терпелось рассказать потомкам об изобретательности предводителя польско-литовского гарнизона, и он посвятил отдельную главку «ловким действиям пана Госевского». Госевский нашел случай передать с попавшим в плен казаком поддельную грамоту Ляпунова (на самом деле сочиненную им самим): «мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить. А когда даст Господь Бог московскому государству успокоение, он [Ляпунов] этот злой народ [казаков] якобы весь истребит»[142].
