– Что преступление никогда не окупается, – подхватил Джо, – если только не достигаешь того уровня, когда вписываешься в систему власти и совершаешь преступления уже там.

Еще одна мягкая улыбка, небольшой наклон головы.

– Нет, Джозеф. Нет. Я понял, что насилие порождает насилие же. И что дети, которых породит твое насилие, когда-нибудь вернутся к тебе дикими и бездумными существами. Ты даже не признаешь их своими, но они-то тебя всегда признают. И сочтут, что ты достоин наказания.

Джо уже много лет слышал эти речи, повторяемые на разные лады. Впрочем, отец отказывался признавать, что он все время повторяется, а главное – что общие теории не обязательно применимы к конкретным людям. Особенно если эти люди – или человек – достаточно решительны, чтобы выработать собственные правила, и достаточно сообразительны, чтобы заставить всех остальных играть по ним.

Джо было всего двадцать, но он уже знал, что он как раз из таких людей.

Но просто чтобы ублажить старика, он поинтересовался:

– И за что тебя наказывают эти потомки, которые склонны к насилию?

– За свое безрассудное создание. – Отец наклонился к нему, поставив локти на стол и сведя ладони вместе. – Джозеф.

– Джо.

– Джозеф, насилие рождает насилие. Это непреложная истина. – Он разомкнул руки и посмотрел на сына. – То, что ты приносишь в мир, всегда возвращается к тебе же.

– Да, папа. Я знаком с катехизисом.

Отец утвердительно наклонил голову, когда Эмма вышла из дамской комнаты и прошла в гардероб. Следуя за ней взглядом, он добавил:

– Но ты никогда не сумеешь предсказать, как оно к тебе вернется.

– Уверен, что так.

– Ты можешь быть уверен только в собственной убежденности. Уверенность, которую ты сам не заработал, всегда светит ярче. – Томас наблюдал, как Эмма передает номерок девушке-гардеробщице. – Внешне она недурна.

Джо не ответил.

– Но что касается всего остального, – продолжал отец, – я отказываюсь понимать, что ты в ней нашел.

– Потому что она из Чарлстауна?

– Да, это ее не украшает, – заметил отец. – В старые добрые времена ее папаша был сутенером, а дядюшка убил по меньшей мере двух человек, и это лишь те трупы, о которых мы знаем. Но я бы закрыл на все это глаза, Джозеф, если бы она не была такой…

– Какой?

– Мертвой внутри. – Отец снова сверился с часами и откровенно подавил зевок. – Уже поздно.

– Она не мертвая внутри, – возразил Джо. – Просто что-то в ней спит.

– Что-то? – повторил отец, когда Эмма вернулась с их двумя пальто. – Это «что-то» никогда не просыпается вновь, сынок.

Уже на улице, когда они шли к его машине, Джо проговорил:

– А ты не могла быть более…

– Какой?

– Общительной? Больше участвовать в беседе?

– Все время, что мы вместе, – отозвалась она, – ты только и делаешь, что твердишь, как ты его ненавидишь.

– Только и делаю?

– Постоянно это повторяешь.

Джо покачал головой:

– Я никогда не говорил, что ненавижу своего отца.

– А что же ты говорил?

– Что мы с ним не уживаемся. И никогда не уживались.

– А почему?

– Потому что мы с ним чертовски похожи.

– Или потому, что ты его ненавидишь.

– Это не так. – И Джо знал: несмотря ни на что, он сейчас говорит правду.

– Тогда, может быть, сегодня тебе стоит провести ночку с ним.

– Что-что?

– Он сидит и глядит на меня так, словно я какая-то бродяжка. Расспрашивает про мою семью, словно знает, что моя ирландская родня – сущее ничтожество. Да еще и зовет меня милочкой, на хрен. – Она стояла на тротуаре, слегка дрожа: в черноте над ними появились первые снежинки. В ее голосе слышались слезы, и теперь они потекли у нее из глаз. – Мы – не люди. Нас не за что уважать. Мы просто Гулды с Юнион-стрит. Чарлстаунское отребье. Плетем кружева для ваших паршивых занавесочек.

Джо изумленно развел руками:

– Откуда это у тебя?

Он потянулся к ней, но она отступила назад:

– Не трогай меня.

– Ладно.

– Откуда? – переспросила она. – На меня всю жизнь глядят свысока и окатывают презрением такие, как твой отец. Такие, которые, которые… которые путают «тебе повезло» и «ты лучше». Мы не хуже вас. Мы не какое-то там дерьмо.

– Я и не говорил, что вы такие.

– А он говорил.

– Нет.

– Я не дерьмо, – прошептала она, полуоткрыв рот навстречу ночи, и снег мешался со слезами, катившимися по ее щекам.

Он вытянул руки и шагнул к ней:

– Можно?

Она погрузилась в его объятия, но сама держала руки по швам. Он прижимал ее к себе, и она плакала на его груди, а он твердил ей, что никакое она не дерьмо, что она не хуже других, что он ее любит, любит, любит.

Потом они лежали в его постели, и крупные мокрые снежинки бились в стекло, как ночные бабочки.

– Это была слабость, – произнесла она.

– Что?

– Там, на улице. Я проявила слабость.

– Это не слабость, это честность.

– Я не плачу на людях.

– Ну, при мне-то можешь.

– Ты сказал, что ты меня любишь.

– Ну да.

– Правда?

Он посмотрел в ее светлые, белесые глаза:

– Да.

Спустя минуту она произнесла:

– А я не могу тебе сказать этого.

Зато она не сказала, что и не чувствует этого, отметил он про себя.

– Ну и ладно, – отозвался он.

– Ладно? Правда? А то некоторым парням просто необходимо слышать, что их тоже любят.

Некоторым парням? Сколько парней говорили ей до него о своей любви?

– Я посильнее, чем они, – ответил он, надеясь, что это так и есть.

Стекло дребезжало под натиском темной февральской метели, завывал портовый ревун, и внизу, на Сколли-Сквер, сердито гудели автомобильные клаксоны.

– Чего тебе хочется? – спросил он ее.

Она пожала плечами, откусила заусенец и стала смотреть мимо Джо, в окно.

– Чтобы много всяких вещей не случились со мной в прошлом.

– Каких вещей?

Она покачала головой, она уже куда-то уплывала от него.

– И солнца, – через какое-то время пробормотала она непослушными сонными губами. – Чтобы много-много солнца.

Однажды Тим Хики сказал Джо: порой мелкая ошибка имеет далекоидущие последствия. Интересно, что бы он сказал о том, кто замечтался за рулем угнанной машины, припарковав ее возле банка? Может быть, и не замечтался, а просто глубоко задумался. О спине одной женщины. Если быть точным – о спине Эммы. О родимом пятне, которое он там увидел. Вероятно, Тим сказал бы: порой самые длинные тени отбрасывают самые крупные ошибки, болван.

А еще Тим очень любил повторять: когда дом рушится, в этом столько же виноват первый термит, который в него проник, сколько и последний. Джо этого не понимал: первый термит, черт побери, давно сдохнет к тому времени, когда последний вонзит свои жвалы в древесину. Разве не так? Всякий раз, когда Тим приводил это свое сравнение, Джо давал себе зарок выяснить среднюю продолжительность жизни термитов, но забывал это сделать до следующего раза, когда Тим произносил свое изречение, – обычно это случалось, если он был пьян и если разговор на время смолкал. И у всех за столом, кто слышал эту фразу, возникал один и тот же вопрос: что за счеты у Тима с этими дурацкими термитами?

Тим Хики стригся раз в неделю у Эслема на Чарльз-стрит. Однажды – во вторник – часть волос оказалась у него во рту, когда он шел к парикмахерскому креслу, и в затылок ему угодила пуля. Он лежал на выложенной клетками плитке, и лужа крови растекалась по ней, огибая кончик его носа, а стрелявший вышел из-за настенной вешалки, трясущийся, с выпученными глазами. Вешалка с грохотом обрушилась на пол, и один из парикмахеров подскочил на месте. Стрелявший перешагнул через труп Тима Хики, как-то смущенно кивнул присутствующим и ретировался.

Джо узнал об этом, лежа в постели с Эммой. Он повесил трубку и обо всем ей рассказал. Она тут же села и начала скручивать папиросу. Она лизала бумагу, глядя на него: она всегда на него смотрела, когда лизала папиросную бумагу. Потом она закурила.