Его сильный звучный голос мягко плыл в звенящей тишине низкими переливами. И столько было в нем тоскливой нежности, что хотелось выть, плакать и в отчаянии когтить пушистый снег. И в то же время задыхаться от ответной нежности, рвущей грудь и горло. Я стояла под теплым крылом Рея в ожидании своего часа и судорожно стискивала пальцами меховую опушку накинутого на плечи плаща, кусая губы, чтобы в самом деле не заплакать. Темный мерзавец, сам того не зная, вынимал мне душу. Я боялась поднять на Волка взгляд и только теснее прижималась к брату. А тот с мурлыком гладил меня по волосам жесткой воинской рукой. Иногда он сдерживал тяжелый кашель, и на мой мысленный тревожный вопрос ответил, что просто наглотался холодного воздуха, пока встречал братьев, и не стоит о нем беспокоиться в такой день. Я хмыкнула, но промолчала.

Песнь смолкла, началась еще одна. К могучему басу отца сначала робко и почтительно, а потом все увереннее и звонче, присоединились другие голоса — от густого гудящего баса Димхольда до высокого, чуть резковатого альта какого-то мальчишки. Грусть, навеянная первой песнью, постепенно уступала место горячившим кровь напевам. И когда кто-то начал отбивать ладонями ритм, я сбросила с плеч плащ и шагнула на свободное место.

Резкий всплеск рук, хлопок — с ладоней с ревом срываются вниз два языка пламени, текучего рыжего пламени, что не обжигает меня, но ласково греет. Первый шаг. Первый взмах. Пламя топит снег на камнях, обвивается вокруг моего тела, подчиняясь движению рук. А я подчиняюсь песне. Вьется и пляшет огонь, укрывает меня, летящую, то плащом, то то платьем из длинных языков своих, то узкой лентой. Мои руки что братовы крылья, вьюсь я змеей и кошкой, шипастым дрейгом и огненной птицей. Я не вижу лиц, но один единственный взгляд, неотрывный и острый, держит меня, как стержень, не давая упасть, не давая устать. Все быстрее звучит мелодия, все быстрее руки бьют ритм. Я лечу, и пламя со мной. Я и есть это пламя, что плавит даже камень.

Я жар, что не даст тебе покоя. Я бред, наваждение и безумие, которое навеки опутает тебя вязью свадебных уз. Я приму в себя твой огонь и вдесятеро преумножу его, чтобы вернуть продолжением твоего Рода.

Я стану частью тебя.

Мой ифенху.

Силы все-таки кончились, я едва не упала. Но волна чужого телекинеза поддержала меня доброй рукой. Я обернулась и поймала блаженную улыбку. Волк сидел, привалившись головой к плечу отца, обмякший и настоящий. От тепла общего единения, в которое его приняли безоговорочно, как своего, он только что не урчал. Не умеют волки урчать, к сожалению. Два Хранителя Равновесия были в этот миг так похожи меж собой. Оба белоголовые, золотоглазые, родные. Снежная белизна силы и серебряная седина боли…

Я улыбнулась ему, словно ничего необычного не случилось, кивнула, снова закуталась в плащ и пошла одеваться, собираясь вернуться попозже. Приходилось с трудом протискиваться сквозь плотную толпу. Вслед мне летели восторженные возгласы, хлопки и курлыканье. Жар танца спадал, и морозец начал потихоньку кусать меня за босые пятки. Подхлестываемая гулом новых песен и веселья, я резво взбежала по широким ступеням крыльца и прошмыгнула в незапертую дверцу возле главных ворот. Попадаешь все равно туда же, а тяжелые окованные створки открывать не надо.

В главном тронном чертоге было пусто и почти совсем темно. Только Клановые знамена чуть колыхались от легкого сквозняка да пламя в массивной каменной Чаше Совета посередине еще выбивалось тонкими слабыми язычками изо рдеющих углей. Гул праздника доносился как морской прибой, то накатывая волнами, то отступая. В высокие окна и бойницы под крышей затекал лунный свет, ложился на пол широкими полосами. Я устало вздохнула и кликнула Фирре, прося его раздуть огонь и посветить — готовясь к танцу, я оставила одежду здесь, на одной из скамей, стоявших возле стен за колоннадами. Гулкое эхо шепталось по углам само с собой, меня охватывала сладкая истома. Какая-то там призрачная фаворитка, которая есть где-то там за несколько звездных систем от нас, меня не волновала. Как и то, что он, возможно, любит ее. Существовало только загадочное «здесь и сейчас», в котором умещались мой танец и его взгляд. И та блаженная улыбка, что посмела тронуть его губы.

Пока я возилась с сорочкой, туфлями, нижними юбками и платьем, в зал вошел брат. Не обращая на меня внимания, он странной неровной походкой приблизился к огню и, как подрезанный, рухнул подле него на колени. Дрожащие крылья безвольными тряпками расползлись по узорчатому мраморному полу.

— Рей! — кое-как, проклиная все на свете, я застегнула последние крючки платья на корсаже трясущимися пальцами и бросилась к нему. — Что с тобой? Тебе плохо?!

— Нет… — ответил он. — Просто холодно…

Его «просто холодно» обычно заканчивалось отварами, мазями, порошками, горячим питьем и теплым одеялом. Так что я без лишних разговоров поднырнула ему под руку, обхватила за пояс и, почти взвалив на себя, повела к его покоям.

— Горе мое, — ворчала я по дороге. — Ну спрашивала же, помочь ли чем! Нет, уперся, как сагал винторогий, а я тащи тебя теперь!

Рей в ответ только вздыхал.

Увы, у почти всемогущего Хранителя Смерти, искусного воина и политика, наполовину дрейга, было слабое по кхаэльским меркам здоровье. Он легко подхватывал то простуду, то бронхит или воспаление легких (особенно если перестужал крылья), то какое-нибудь отравление. Сила никогда не дается даром, а Смерть всегда взимает особенно большую плату. Это была цена за навыки мага-смертоносца, за возможность пользоваться в бою одержимостью Маара, за умение ходить по Грани между миром живых и мертвых.

— Осторожно, ступеньки… Нет-нет, поворот налево, а не в стенку! Порожек… Лестница… Правильно, держись за перила, а не виси на мне, а то мы оба свалимся. Еще один порожек. Уф… стой, куда, дойди хоть до кресла!

Тяжелый он. Еле довела. Исхитрилась не уронить по дороге. Велела своему духу: «охраняй!» и помчалась по пустынным дворцовым коридорам на кухню — греть воду, искать нужные травы, заваривать. Совсем плох стал братец, если в нынешнюю мягкую зиму простудился.

Я почуяла присутствие спиной, но оборачиваться не стала, пытаясь одновременно развести огонь в очаге, повесить на крюк котелок с водой и найти на полках нужную баночку.

— Что случилось, Илленн-эрхан?

Волк образовался в самом темном углу, от него веяло тревогой. Я слишком долго не возвращалась и слишком громко думала. Услышал.

— Рей, кажется, опять заболел, ему стало плохо, — я в отчаянии металась туда-сюда, кляня свою усталость — после сегодняшнего танца требовалось отдохнуть, Сила мне не подчинялась, а искать кремень, кресало или, на худой конец, спички у меня рук не хватало.

«Какого алден ваши физиономии не почуяли, что Рею плохо?!» — мысленно рявкнула я братьям. Ни от одного из них ответа не последовало — отгородились. Вот же напасть…

Доберусь — убью зараз.

— Давайте помогу.

Меня… взяли и переставили. Потом отобрали котелок, легким толчком Силы запалили дрова в очаге. Отыскалась будто сама по себе нужная баночка. Опешив, я могла только головой вертеть, наблюдая, как Волк со спокойной деловитостью хозяйничает не у себя дома.

Внезапно накрыло волной уверенности, спокойствия. Не нужно никуда спешить и бежать впереди Колеса — из зряшной спешки никогда ничего хорошего не выходит. Как завороженная, следила я за его движениями и словно впервые видела эту четкую плавность и лаконичность. Воистину, как же отличается видение ребенка от взгляда, которым смотрит на мужчину юная девушка, взрослая женщина. Я словно заново узнавала его, на самом деле незнакомого мне. Мне еще только предстояло вступить в свое бессмертие, а Волк — познал его сполна, ощутил весь горько-сладкий вкус веков, мастерски умел интриговать и добиваться своего. «Никогда не верь бессмертным» — говорят люди. «Их правда не всегда такова, каковой ты ее слышишь». Верно, в общем-то. Но они за свою короткую жизнь — всего-то две-три сотни лет! — не видят столько, сколько видим мы…