— А зачем ты кашу на завтрак ешь?
— Потому что вкусно и мама дает. А ты почему не ешь?
— Потому что я мясо ем, отстань!
— Во-олчик, а почему трава зеленая?
— Потому что солнце светит.
— А почему солнце светит?
— Потому что так надо.
— А почему так надо?
— О Стихии, когда ты повзрослеешь!
И я беспечно отвечала:
— Никогда! Мне так больше нравится.
Сущая правда — мы не взрослеем, пока сами того не захотим, пресытившись забавами и беготней. А я могла часами гонять Волка в звериной ипостаси по лесу и вокруг дома, пока он не падал, вывесив язык на всю длину и недоумевая — откуда в детеныше столько прыти? Отец только посмеивался, мол, полезно для здоровья, причем обоим.
Дом наш стоял прямо посреди елового леса, недалеко от девяти белых исполинов, пронзавших небо столпами чистого Света. Срублен он был в два этажа из светлого мореного дуба, обильно и любовно украшен резьбой и пропитан Силой. В окнах блестели тонкие пластины цветного лирофанита — голубого, желтого, розового. По скатам крыши распустили хвосты и крылья диковинные резные птицы. С одной стороны к дому примыкал пышный яблоневый сад, с другой — денники грельвов и псарня. Там круглый год жили с дюжину громадных рыжих волкодавов, свирепостью и силой не уступавших диким волкам и даже беррам, но с отцом ласковых, словно щенки. А на неогороженном, поросшем мелкой кудрявой травкой дворе как раз хватало места носиться взапуски и кататься спутанным клубком рыжей и черно-седой шерсти. Я, конечно, в конце всегда оказывалась внизу, под брюхом матерого волка. Он прижимал меня лапой, в назидание ерошил языком шерсть на загривке, фыркал и отпускал — перекидываться и раздирать колючим стальным гребнем спутанные лохмы. Другой мои волосы после таких забав просто не брал.
Еще я очень любила смотреть, как отец и Волк танцуют друг с другом на этой же травке, раздевшись до пояса и взяв настоящие мечи или прочные боевые шесты.
Бывало это по вечерам, когда солнце скатывалось за лес и уже не могло обжечь белую кожу ифенху. Могучий смуглый, в узорах шрамов отец до седьмого пота гонял жилистого поджарого Волка.
Кто не видал, как танцуют с оружием кхаэль и ифенху — потерял много. Они ни на миг не замирали, не сбавляли шага, не сдерживали ударов. Они летали по земле так, что воздух не успевал схлопываться за разгоряченными телами, но каждое движение было четким и лаконичным, не размазывалось и не растягивалось. Тишину вечернего леса нарушали лишь короткие азартные рыки да звон металла о металл.
— Хорош ты в бою, это да, — говаривал отец после, умываясь у колодца или заплетая в нетугую косу длиннющую гриву снежно-белых волос. — А вот в Служении не преуспеешь, пока душа твоя сломана, что стволик древесный. Злости в тебе больно много, смири ее и распрямись. Что Тьма, что Свет — все едино, Сила должна течь через душу по чистому прямому руслу. Тогда и станешь ты своему миру истинной опорой, осевым столпом Равновесия.
— Ради кого смирять? — ворчал Волк. — Завиляй хвостом — так они мигом страх потеряют и за рогатины да колья схватятся. А потом на цепь да в клетку. Это в лучшем случае!
— А разве не для кого? — хитро щуря золотые солнечные глаза, удивлялся папа. — Отыщи. Вон, хоть ради нее, детеныша. Она-то злости не понимает. И тебя, дурня, любит.
— Да ну тебя! Ты мне ее еще в жены просватай, — отмахивался Волк.
— А и просватаю. Чем плоха невеста? Как раз к шестистам годам в самый возраст войдет. Будет тебе женой хорошей. Оставайся, сам и воспитаешь себе Эль-Тари
Я, слушавшая этот разговор в пыли под крыльцом, так и застыла. Сватают! Меня! Меня? В жены Волчику? Сердце зашлось от непонятного пока еще волнения. Знала я, что знатных девиц иначе как по сговору замуж не отдают, да по малости лет об этом не задумывалась. Таинственная взрослая жизнь была еще где-то там, в невидимом далеке, о тех чувствах, что связывают меж собой родителей, я имела весьма смутное понятие. У мамы есть отец. А у отца есть мама. Это хорошо, это правильно, так должно быть. А что такое любовь я знать не знала.
Значит, мы с Волчиком когда-нибудь будем как папа с мамой, и у нас тоже будет все хорошо и правильно?
Если отец что решил — он это непременно исполнит. Я сидела под лестницей, забившись в самый пыльный угол, и не дышала. Как же так, Волчик мой друг — и станет носить загадочное наименование «муж»? Долго еще после того разговора я не смела по-прежнему набрасываться на Волка, да и сам он был странно задумчив.
Впрочем, надолго моей покладистости не хватило, через месяц тот разговор выветрился из головы, пришла обычная шкодливость, замешанная на сиюминутных желаниях. Мне ведь почти ничего не запрещали, а наказывали только тогда, когда я слишком уж волю брала. Однажды собственный проступок заставил меня крепко задуматься, а так ли хороша вседозволенность, как мне казалось.
Мне тогда досталось за дело. Я решила повторить любимую шалость старшего брата Ринорьяра. Рино — кхаэль-амфибия и служит Колонне Воды. От его водяных шариков и холодных струй с потолка по утрам иногда просто спасу нет. Так вот, набрала я воды на кухне и плеснула на нашего гостя из-за угла. Там было с полведра — сколько силенок хватило утащить; в мои тридцать две зимы выглядела я как семилетний человечий ребенок. Соображения было ровно столько же. Как я перепугалась, когда, попав на лицо и руки ифенху, влага разъела их до мяса! Чистая вода Темным вредит, для умывания они пользуются наполовину разбавленным молоком, но откуда ж мне было знать! Отец впервые до громкого рыка повысил на меня голос, а мама назвала негодной глупой девчонкой. Я ходила пристыженная весь день, не смея поднять глаз от пола, а вечером, отказавшись от ужина, пошла в комнату Волка. Извиняться.
До нужной двери ползла через силу, едва переставляя босые ноги и царапая когтями деревянный пол. Комкала в руках подол платья в цветочек. Постояла, справляясь с дрожью в коленках и желанием дать деру. Останавливало лишь то, что он прекрасно слышал мои мысли — мы все умеем пользоваться истинным слухом, это не сложнее, чем дышать. Я сглотнула, подняла еще днем перепачканную травяным соком трехпалую руку и робко поскребла когтями по дереву. Сердчишко заколотилось, коленки снова предательски задрожали.
— Да входи ты, не трясись, — глухо раздалось из-за двери. Я пискнула и, потянув за блестящую медную ручку, просунула лохматую голову в щель.
Он сидел с книгой на коленях в желтом пятне света от кристалла на столе. Я вошла целиком и встала возле двери, не зная, с чего начать Уши беспорядочно дергались, а язык будто к небу прилип. Меня бросило в жар.
— Ну? — ифенху поднял глаза от страницы и уставился на меня. — Опять ты? Чего пришла?
От его голоса меня сковало морозом. Я открыла было рот, но не смогла выдавить из себя ничего кроме невнятного писка. Не от страха — я его не боялась, хотя знала, что он, как и отец, зовется в своем мире Эль-Тару. Меня давила к полу вина за причиненную боль.
— Я… — слова упорно не шли. Он выжидающе смотрел на меня сверху вниз и молчал.
И тут я разозлилась: на себя за некстати напавшее косноязычие и на него — за то, что молчит. Ведь мог бы, как и полагается, отчитать меня какими-нибудь умными строгими словами, я бы, как полагается, устыдилась, опустив глаза долу, пообещала, что больше так не буду, и с чистой совестью удалилась к себе. А он молчит!
И я совершила немыслимое, за что отец непременно посадил бы меня под замок на неделю, а дядька Димхольд, отцов воевода и амиран шлепнул лапой пониже спины. Я гордо вздернула подбородок и ожгла ифенху испепеляющим взглядом. Так мне казалось. Я княжна, а он молчит! Два шага шагнула, чуть царапнув половицы когтями босых двупалых ступней. Глянула ему прямо в глаза. И с языка моего сорвались слова, которых я сама от себя не ждала:
— Эль-Тару, я прошу простить меня за дневное происшествие. Оно было вызвано моим невежеством и неусидчивостью, а так же желанием досадить тебе, — и поклонилась. Как полагается, в пояс.
