— А, мастер Сатурналл! — воскликнул мастер Сковелл. — А ну-ка отвечай, куда привела тебя кухня?
Джон поднял глаза. За весь год главный повар не сказал с ним и двух слов. Он направил его по этому пути, даже не намекнув, к какой цели нужно стремиться. Однако теперь мужчина выжидательно смотрел на него.
— Не знаю, мастер Сковелл, — пробормотал мальчик, ежась под взглядами товарищей.
— Тогда дерзай дальше.
И Сковелл уронил теплые монетки в ладонь Джона.
Наступило Рождество. В праздник Двенадцатой ночи по кухне гулко разносились звуки шумного веселья, прилетавшие сверху из Большого зала. Когда снег сошел, дороги открылись. Через неделю после Благовещения Генри Пейлвик вызвал Джона в приемный двор, где хромой мул, замыкавший вереницу вьючных лошадей, уставился на мальчика с таким видом, словно некогда претерпел от него жестокую обиду. Худой седовласый мужчина, стоявший рядом с мулом, приветственно кивнул.
— Вижу, тебя здесь неплохо кормят, — весело сказал Джошуа Пейлвик, оглядывая Джона с головы до пят.
Мальчик расплылся в улыбке. Трудясь в тяжелом кухонном режиме, он окреп и нарастил длинные плоские мышцы на руках и ногах. Погонщик хлопнул его по спине:
— Как поживает Бен?
— Все так же. Что там в деревне?
— Старый Хоули совсем плох. Остальные немногим лучше.
Джошуа совсем не изменился за год, подумал Джон, словно время за пределами кухни не двигалось с момента, когда он впервые туда вошел.
— Слышал, с Джоном Сатурналлом здесь считаются, — заметил Джошуа, подмигивая брату.
— Да я всего лишь поваренок, — смутился Джон.
— Поваренок, снискавший милость мастера Сковелла.
— Которая никак не проявляется, — отпарировал мальчик.
Лошадей развьючили и напоили. Повсюду вокруг гомонили возчики и носильщики. Неподалеку сквозь толпу проталкивался краснолицый Калибут Пардью, выкрикивая новости, напечатанные в очередном выпуске «Mercurius Bucklandicus».
— Рождение жуткого уродца в Саутстроке! — вопил он. — Дождь из ящериц в Такинг-Милле! Последняя ссора короля с парламентом! «Страх Божий» и его голые молитвенные собра…
— Что? — Джон резко повернулся.
Калибут сунул ему под нос брошюру.
Рисунок был выполнен грубо, но «Страх Божий», чье лицо обрамляли длинные прямые волосы, смотрел со страницы знакомым сверлящим взглядом. При виде Марпота в душе Джона шевельнулся застарелый гнев.
— А дальше его жены. — Калибут перевернул страницу. — Так он их называет.
Там изображались ряды коленопреклоненных нагих женщин с шаровидными грудями и ягодицами, нарисованными жирными, грубыми линиями. Перед ними стоял Марпот, тоже голый, выставив вперед Библию. В памяти Джона мелькнул образ Кэсси. Белые ноги девочки, подобравшей подол длинного коричневого платья, чтобы сбежать вниз по откосу.
— Тот самый Марпот? — спросил Джош, когда Калибут отошел.
Джон молча кивнул.
— Говорят, он проповедует по всему Зойленду. С кучей своих последователей. «Моя семья» — так он их называет. «Адамиты» — такое выражение употребляет епископ. Не сегодня завтра его светлость поставит Марпота к позорному столбу, помяни мое слово. — Джош прощально кивнул, разворачивая мула. — Свидимся через год, Джон.
Марпот-то не был чужим в краях, которые покинул, думал Джон, возвращаясь в кухню. Но теперь в голове у него гремел голос Сковелла, а не церковного старосты. Куда привела тебя кухня?.. Вместо воплей селян в ушах звучал грохот котлов и сковород. Вместо запаха застарелой дымоходной сажи в ноздри вливались густые ароматы стряпни, и сырой смрад савана уплывал прочь, подобно испещренной пятнами жира мутной воде, которая, закручиваясь воронкой, утекала в сливную трубу судомойни.
Хижина с лугом остались в прошлом, и теперь Джон бегал взад-вперед между мансардными хранилищами корнеплодов и яблок или винными погребами, где уходили в темноту длинные ряды больших и малых бочек. Если в прошлом он приносил лекарственные травы со склона долины, то теперь притаскивал завернутые в ткань сыры или сетки с луком из холодных кладовых. В разделочной Джон и Филип отскребали паленую щетину, сваливали требуху в тачку Барни Керла, удаляли сухожилия и вырезали жир. В главной кухне они рубили фарш, а в пряностной комнате наблюдали, как Мелихерт Роос заправляет его молотым фенхелем и мускатным орехом.
Настала весна. Пиршества возобновились. Из Большого зала вновь доносился в кухни пронзительный гнусавый голос мистера Паунси, объявляющего имена гостей, которые рассаживались за «высоким» столом:
— Милорд Гектор и леди Кэллок, Форэм и Артуа! Лорд Пирс Кэллок, Форэм и Артуа! Миледи Массельбрук, маркиза Чарнли! Милорд Фелл, граф Байвотер! Милорд Фербро! Маркиз Хертфорд!
В Масленицу к обтрепанным слугам сэра Гектора присоединились слуги Саффордов из Мира и Роулов из Броденэма. В Михайлов день прибыл епископ Каррборо со свитой. По подъездной аллее цокали упряжные и верховые лошади. Кухонным работникам казалось, что каждая следующая партия гостей многочисленнее и голоднее предыдущей. Обед плавно переходил в ужин, а едва успевал завершиться ужин, как уже начинался завтрак. Дни перетекали один в другой и под конец вылились в грандиозное заключительное пиршество, когда все и вся в кухнях гремело, орало, бренчало, чертыхалось, плескало, ревело и рычало.
— Прямо как в старые добрые времена, — удовлетворенно заметил мистер Банс. — Даже сбегать поссать некогда.
Однако, невзирая на все свои усердные труды, Джон постепенно погружался в разочарование. Сковелл велел идти, куда ведет кухня. Но за каждым блюдом, которое он научался стряпать, маячила дюжина других. Каждое умение, в котором совершенствовались его неловкие пальцы, влекло за собой необходимость овладения десятком новых навыков. Если поварята теперь и подходили к нему всякий раз, когда у них соусы разделялись на составляющие, мясо разваривалось в лохмотья или кремы разжижались до текучего состояния, то делали они это потому лишь, что не подозревали о масштабах его невежества. Кухня не знает границ, думал Джон, наблюдая за Колином и Льюком, обрызгивающими жиром птичьи тушки на шампурах, или за Вэнианом, скручивающим крендели и рогалики из сдобного теста. Засыпая на тюфяке рядом с Филипом, Джон видел во сне бесконечную вереницу нагруженных подносов, которые поднимались по лестнице на плечах подавальщиков Квиллера, потом возвращались пустыми, вновь нагружались и поднимались наверх, и так далее, опять и опять…
Утром он вставал раньше всех поварят и поздним вечером падал на свой тюфяк последним. При угасающем свете очага мальчики вели приглушенные разговоры. Альф рассказывал про свою сестру, а Адам и Питер обсуждали прелести Джинни и Мэг. Адам заявлял, что видел Джинни нагишом, и мальчики приподнимались на локтях, навострив уши. Но мысли Джона уплывали к Розовому саду и белой лодыжке под темно-зеленой юбкой. К худому угловатому лицу в Солнечной галерее. Потом вдруг в нем поднималось возмущенное смятение, накатывали сумбурные чувства, прокладывающие новые русла в теле. Его пот стал пахнуть иначе, казалось Джону. Темные волоски поползли от лобка к пупку. С какой стати Лукреция Фримантл вторгается в его мысли? И голос у него начал меняться, добавляя свои новые петушиные нотки к общему кухонному шуму. Потом, когда пряностную комнату Мелихерта Рооса затопили ароматы заготавливаемых впрок специй, а в смежную с ней разделочную уже принесли первые свиные полоти, обычные звон, стук, треск и лязг в кухнях стихли. Снова наступил день поминовения леди Анны.
Как и в прошлый раз, в очаге дымились котлы с овсянкой и соленой рыбой. Как и в прошлый раз, Сковелл не выходил из своей комнаты. Медленно тянулись унылые часы. От нечего делать Джон помогал Льюку и Колину отбивать желтые рыбные пласты завязанной узлами толстой веревкой, покрытой белым налетом соли, когда в дверях вырос мистер Банс и устремил на него взгляд:
— Тебя желает видеть мастер Сковелл.
