— Да это просто печеные яблоки в свежем молоке, только описанные затейными словами, — заявила Джемма. — Матушка кормила нас такими в малолетстве.
Они читали дальше. Эти стихи написал ее отец, знала Лукреция. А мать прочитала и написала ответные. Для девочки не было секретом, что кроется за горячечной задышливостью любовников. Но как столь возвышенные слова могут сопутствовать непристойному акту, который она видела в конюшне?
Властитель дум моих! Чьи руки столь белы,
Столь благозвучен голос, очи столь милы…
Они с Джеммой проверяли в зеркале, милы ли у них очи. Сравнивали руки на предмет белизны. Спорили, у кого благозвучнее голос. Они читали, пока не угасала свеча, а на следующее утро зевали на уроках миссис Поул. Сидя в душной классной комнате, они писали под диктовку гувернантки выдержки из книги «Обязанности маленького христианина». Когда Поул украдкой махала в окно мистеру Фэншоу, Лукреция думала о пастухах и нимфах. Девочки переглядывались и сдавленно хихикали. Поул стучала по столу указкой:
— Может, вы желаете еще и на латынь все перевести?
В пастухах Лукреции виделись переодетые принцы, во влюбленных юношах — рыцари. Лежа на своем бугристом матрасе, она мечтала о ложе из роз. Надевая свое темно-зеленое платье, она грезила о тончайших нарядах из ягнячьей шерсти. Всю зиму под ее заиндевелым окном бродили во мраке призрачные поклонники. Лежа одна в постели, девочка прижимала ладони к щекам и представляла, будто это руки возлюбленного. Когда Джемма перед ужином шнуровала ей корсет, она воображала, что на талии у нее затягивается мягкий пояс из плюща.
Но призрачные поклонники оставались призраками. Закончив одеваться, Лукреция спускалась всего лишь в зимнюю гостиную за Большим залом. Там ждал обычный поднос с ужином. Никаких медоточивых слов, только вечно хмурое лицо Поул. Никаких камер-фрейлин, только Плошечка, Курослепа, Белоножка и остальные. Как-то она всю ночь пролежала в Солнечной галерее, грезя о страстных пастухах, переодетых принцах и изысканных придворных джентльменах, которые однажды увезут ее из Бакленда…
А вместо них в галерею ввалился оборванный мальчишка.
Лукреция вспомнила неряшливо обкромсанные волосы, торчащие пучками, и замызганный голубой плащ, который он плотно запахнул, чтобы скрыть донельзя перепачканные штаны. Но под грязью он вполне хорош собой, признала она. Его темные глаза смотрели пытливо и внимательно, резко выступающие скулы придавали чертам благородную утонченность. Переодетый принц вполне мог бы явиться в таком обличье, на миг подумалось ей. Она была готова извинить неотесанные манеры, когда он растянулся перед ней на полу вместо того, чтобы изящно преклонить колени. Она была готова пропустить мимо ушей простодушную грубоватость, когда снизошла до разговора с ним. Но потом ее желудок заявил о своей власти над ее волей, трубно возвестив о голоде. И вместо того чтобы сделать вид, будто ничего не произошло или будто желудок заурчал у него, Джон Сатурналл посмеялся над ней.
Даже сейчас при одной этой мысли краска гнева залила лицо Лукреции. Стоя полуодетая перед зеркалом, она посмотрела на свой вероломный живот и вспомнила широкую ухмылку негодного мальчишки. Разумеется, она тотчас позвала слуг. Ей следовало закричать сразу, как только он ввалился в дверь и распластался на полу…
Но теперь он ничего для нее не значил. Поразительное известие, полученное от Джеммы в Розовом саду, напрочь вытеснило Джона Сатурналла из ее мыслей. В Бакленд приезжает пускай не переодетый принц, но все-таки сын настоящего графа. К тому же придворный! Человек, принятый при королевском дворе!
— Люси? — В дверях стояла Джемма, тоже полуодетая. — Поторопись, иначе опоздаем.
Лукреция рассеянно потеребила локон. Они с Джеммой должны сегодня показаться в полном параде миссис Гардинер, прежде чем предстать перед Кэллоками завтра. Девочки влезли в батистовые сорочки и взяли свои корсеты. Облаченная в тесную рубашку с узкими рукавами, Лукреция вобрала живот, и Джемма вставила металлический бюск в предназначенный для него карман спереди. Потом Лукреция повернулась к камеристке спиной и сдавленно охнула, когда та с силой потянула за шнурки. Поверх корсетов они надели корсажи, затем настала очередь юбок. Джемма обернула вокруг талии госпожи плотный некрашеный батист, пропуская шнурки в петельки и завязывая.
Завтра напудрю лицо, решила Лукреция. Она велит Джемме уложить ей волосы, как описано в стихах. Она будет истязать желудок овсяной кашей, покуда не принудит его к молчанию. Девочка представила прекрасного юношу, спрыгивающего с коня, и себя саму в дверях парадного зала, замершую в ожидании встречи…
Теперь в чужом обличье выступала она сама, утянутая в театральный костюм и вытолкнутая на сумрачную сцену Бакленда, чтобы исполнять роль, предписанную ей миссис Гардинер. А за домоправительницей стоял мистер Паунси. А за стюардом стоял ее отец. Но какую бы цель он ни преследовал, Лукреция прозревала за ней блистательный мир, описанный в стихах. Мир, где величаво шествовали знатные дамы и юные барышни принимали изысканные ухаживания. Мир, заповеданный для нее матерью.
Ночью она снова достала черную книжицу и принялась бездумно листать страницы. Переплетные крышки уже разболтались, и форзацные листы начали отклеиваться. Лукреция случайно заметила непонятную вздутость на внутренней стороне задней обложки: что-то было засунуто под форзац. Подцепив пальцами уголок, она вытащила сложенную вчетверо бумагу. Какое-то письмо.
Развернув листок, девочка увидела, что он исписан почерком матери, только на сей раз не тщательным, а торопливым, словно ее рука не поспевала за мыслями. Лукреция начала жадно читать, выхватывая глазами отдельные слова и фразы: «Возлюбленный мой, теперь наша радость воистину полна… с моим разрешением от тягости любовь наша станет безмерной… вожделенное прибавление во мне есть прибавление нашего с вами счастья…»
Вожделенное прибавление… Так это же я, догадалась Лукреция, это же маменька обо мне писала. Широко раскрытыми глазами она пожирала строки, в которых ее мать изливала свою радость, что во чреве у нее растет дитя. У Лукреции тоже стеснилось в груди от нахлынувших чувств, и она задалась вопросом, уж не возродилась ли в ней чудесным образом радость давно покойной матери? Наконец она дошла до последних строк.
Пусть ликует весь Бакленд, милорд, ибо грядет мое величайшее счастье. Долина вновь обретет надежную защиту. Посланная нам благодать отведет прочь мертвую длань стародавней клятвы. Да будет древний завет заменен моим! У Вас будет сын, Уильям. Сердце подсказывает мне. У Вас будет сын.
Слова поплыли перед глазами Лукреции. Письмо выскользнуло из рук и упало на пол.
— Пир святого Иосифа? — переспросил Питер Перз. — Никогда о таком не слыхал.
— А тебе и не положено, — грубовато ответил мистер Банс с другого конца стола. — Если сэр Уильям одиннадцать лет кряду не принимает ни единой души, а потом в один прекрасный день просыпается и решает иначе, не нашего ума дело обсуждать волю хозяина. И если он выбирает Гектора Кэллока, которого ненавидит, как самого Сатану, и приглашает его на день святого, о котором я сроду не слыхал, не черни вроде нас задаваться вопросами зачем да почему.
По приказу мастера Джослина несколько слуг отправились к воротам и отодрали доски, которыми те были заколочены. По дому мгновенно разлетелись слухи. Граф приезжает с епископом Каррборо. Нет, с королевским советником. Нет, с самим королем.
С кухонь теперь доносился шум иного рода, похожий на постепенно нарастающий грохот далекой тяжелогруженой подводы. В хозяйственном дворе громоздились кучи мешков и корзин. Шлепая взад-вперед по залитому грязной жижей полу судомойни, Джон слышал глухой стук бочек, перекатываемых по булыжнику, и звон ключей Генри Пейлвика. За четыре дня до праздника святого Иосифа Альф заявил, откидывая со лба рыжие волосы:
