Секунду спустя расшитый красным узором подол опустился, и черные башмачки, сопутствуемые коричневыми, утопали прочь, оставив после себя тонкий аромат розовой воды. Джон повернулся к Филипу:

— Я не хотел тебе врать.

Филип поднял на него взгляд:

— Про что?

— Про мою маму, — неловко пробормотал он. — Про то, что с нами произошло. На самом деле все было не так, как я рассказывал…

— А как?

Джон выложил Филипу все без утайки: как матушка служила в усадьбе, а потом вернулась в деревню с Джоном в животе, как она собирала растения и давала ему уроки высоко на склоне долины, как Эфраим Клаф и остальные травили его. Он подробно описал Кэсси и Абеля Старлинг. Начав говорить, Джон уже не мог остановиться.

Слова лились безудержным потоком, когда он рассказывал, как по деревне расползлась болезнь и как Марпот начал свои допросы. Потом — изгнание, лес Баклы и руины дворца. Напоследок он поведал историю, услышанную среди разрушенных дворцовых стен. Про сад Сатурна и служителей Иеговы. Про Беллику и Колдклока. Про Пир.

— Я думал, мама сберегла Пир для меня одного, — сказал Джон. — Она все мне про него растолковала и всему научила. Когда она сказала, что Пир — для всех, я убежал. А когда вернулся…

Джон умолк.

— Но ведь она послала тебя сюда, — промолвил Филип. — Не затем же, чтобы мыть посуду, верно?

Джон кивнул:

— Она служила здесь раньше, но что-то стряслось, и ей пришлось уйти.

Он вспомнил, с какой горечью матушка упомянула про мужчину, говорившего на всех языках мира. Как велела остерегаться людей, которые извратят Пир для своих целей. Она хотела рассказать еще что-то, но он убежал от нее…

— Сковелл знал мою мать, — продолжал Джон. — Поэтому и взял меня, должно быть. А вовсе не из-за знаменитого нюха Джона Сатурналла.

Он решился наконец улыбнуться, но Филип потупил взгляд.

— Я не такой, как ты, Джон, — тихо проговорил он. — Для тебя это плевое дело, а вот я не могу сунуть нос в котелок и сразу назвать все, что там находится. Никто не колотил поварешкой по котлу, когда Филип Элстерстрит поступил в кухонные работники. Всю первую зиму я ощипывал птиц во дворе, и мне потребовалось целых полгода, чтобы меня допустили хотя бы в подсобную. Кухни — все, что у меня есть. А теперь мы застряли в судомойне… — Голос мальчика пресекся.

От горестных слов друга у Джона сжалось сердце. Филип помог ему, когда не помогал никто. Он рисковал своим местом ради него — и вот что получил в награду.

— Мне очень жаль, — пробормотал Джон. — Мы выберемся отсюда, обещаю.

Наступило неловкое молчание. Оба мальчика уставились в пол. Наконец Джон поднял голову и, вытянув шею, глянул в окно судомойни. Там сияли на солнце пустынные гравийные дорожки. В Розовом саду не было ни души. Джемма и Лукреция ушли. Мальчик пошарил глазами по сторонам, чтобы удостовериться окончательно.

— Вот уж не думал, что тебе нравится наша леди Люси.

На губах Филипа вновь играла обычная полуулыбка.

— Вовсе она мне не нравится, — буркнул Джон.

— Ты на нее пялился.

— На ее ногу, — поправил Джон. — Надеюсь, всего остального я не увижу никогда в жизни.

Лукреция натянула батистовые панталончики, мягко скользнувшие по голым белым ногам, и завязала шнурки на талии. Надела тонкий шелковый чулок, тщательно разгладила на голени, чтоб не морщил, и подвязала под коленом кружевной тесьмой. Затем проделала то же самое со вторым чулком.

Под белой кожей у нее проступали бледно-голубые вены. Кости таза торчали. Рот был слишком широкий, губы слишком тонкие, а рассыпанные по плечам жесткие волосы лучше смотрелись бы в лошадином хвосте. Пушок у нее на руках потемнел тем летом, как и жидкий кустик волос внизу живота. У Джеммы гуще, знала она. Курчавая темная поросль, которую Лукреция заметила, когда они раздевались вместе. Еще у ее камеристки есть груди — небольшие, но полные. А вот у нее груди по-прежнему плоские, что пара блюдец. Лукреция уставилась на свое отражение в зеркале, и на память ей пришли строки из книжицы, взятой в спальне покойной матери.

Никакая двойня вишен «нет алее» не украшала грудь Лукреции. Ее темно-коричневые сосцы больше походили на пистольные пульки. Она показала язык девочке в зеркале, потом кинула взгляд на сундук с одеялами, где прятала черную книжицу.

Псалтырь, думала она, возвращаясь в свою комнату из Солнечной галереи. Или молитвослов. Миссис Гардинер без устали рассказывала, какой набожной была ее маменька. По правде говоря, Лукрецию не интересовало, что содержится в маленьком томике. К нему прикасались руки матери, и этого было довольно.

Корешок тихо хрустнул, когда она открыла обложку. От страниц потянуло затхлым духом материной спальни. Тетрадь с цитатами, подумала Лукреция, увидев рукописные строчки. Такая же была у Поул — та переписывала в нее избранные места из проповедей отца Яппа после богослужений и всячески похвалялась плодами своего усердия, сравнивая их с записями мистера Фэншоу.

И верно, первые страницы были заполнены библейскими стихами. Далее следовали выдержки из гомилий и проповедей. Цитаты из сочинений епископа Джувелла. Иные из них сопровождались примечаниями матери. «Я держусь такого же убеждения». Или «Посему и добродетельным надлежит остерегаться искушения».

Вот доподлинные слова моей матушки, думала Лукреция. Но скоро она утомилась читать все подряд и стала бегло пролистывать страницы. Перевернув очередную, она увидела строки, написанные другой рукой, более твердой и четкой, чем округлый почерк матери.

Лукреция наморщила лоб. Она не наивное дитя. Как и все служанки, она знала, почему последнего учетчика уволили после того, как застали с девицей из Кэллок-Марвуда. А минувшей весной они с Джеммой прокрались в конюшню, когда к кобылам завели привезенного из Каррборо жеребца, и круглыми от потрясения глазами наблюдали за происходящим из-за тюка сена. Теперь девочка изумленно уставилась на строки, написанные твердым почерком. Таким молитвам, знала она, не место в церкви. С жадным интересом Лукреция стала читать дальше.

Поля страницы были изрисованы маленькими сердечками. Вокруг последующих строф вились романтические кудри и лиственные орнаменты. Пастух сделает своей возлюбленной ложе из роз, вплетет цветы ей в волосы, оденет ее в тончайший наряд из ягнячьей шерсти и в плащ, украшенный миртовой листвой. Лукреция представила мягкий пояс из плюща на собственной талии и противно своей воле залилась жарким румянцем.

— Джемма! — крикнула она с кровати. — Поди сюда скорее!

Лукреция спрятала книжицу в сундуке с одеялами, зарыла в складках пахнущей лавандой шерстяной ткани, где покоились леди Курослепа, леди Белоножка и остальные. Каждый вечер, когда удалялась последняя служанка, девочки подпирали дверь тяжелым креслом и усаживались на кровать, прижавшись друг к другу.