— Дани… если ты и впрямь… меня любишь… я скорей умру, чем вернусь к колдуну.

Дом Бэра Дюмо считался в Атабаске богатым. В нем было целых два этажа, одиннадцать комнат и украшенный резьбой камин в столовой, а окна были застеклены голубым стеклом, привезенным, по слухам, с берегов Внутреннего моря, из самой Нианы. Из-за этого стекла от окон всегда как будто веяло прохладой — что было прекрасно в летнюю жару, а в холода окна завешивались толстыми шерстяными шторами.

Разговор шел в столовой. В жарком камине потрескивали еловые дрова; на столе, до блеска отполированном рукавами, стояла лампа с шестью жировыми плошками, которые давали и свет, и приятный аромат. Бэр Дюмо — меднокожий, с возрастом погрузневший, в медвежьей душегрейке — сидел во главе стола.

Даниэль устроился сбоку, напротив него расположились двое братьев: старший Жанн и младший Алейн. Подростки-близняшки Иннетта и Иветта примостились на уголке и помалкивали из опасения, как бы их не выставили. Старшая сестра жила в доме у мужа и на семейный совет не пришла; мать шила у камина, не поднимая оплетенную черными косами голову, и только изредка исподлобья взглядывала на супруга.

— Ты задумал связаться с Нечистым, — упрямо повторил отец. — Девчонка тебя заморочила, вот ты и потерял всякий ум. Подумай: разве бывают от Господа женщины с белыми волосами и кожей? На ней лежит печать Нечистого, поверь моим словам!

Даниэль подавил раздражение.

— Отец, не стоит повторять досужую болтовню. Ты отлично знаешь, что и среди животных встречаются альбиносы. У самого на дворе — кролики белее снега…

— У них красные глаза, и они глухи. — Бэра Дюмо бесила неуступчивость сына. Он был человек властный и крутой, и Жанн, старший из братьев, уже с беспокойством поглядывал на его тяжелые кулаки. — Говорю тебе: выбрось дурь из головы! Сию же минуту!

— Это не д-дурь, а люб-бовь, — вступился семнадцатилетний Алейн. Младший брат слегка заикался после того, как однажды, лет десять назад, нос к носу столкнулся в лесу с мекаром — узловатым оленем, у которого на ногах огромные голые шишки, а гладкие рога загибаются вниз, точно растущие изо лба клыки.

— Придержи глотку! — громыхнул отец. — Нет тебе моего благословения, — добавил он тише, обращаясь к Даниэлю.

— Придется обойтись, — ответил пастух. — Если дурацкие предрассудки настолько застят глаза…

Медно-коричневый кулак хрястнул по столу; подпрыгнула лампа, брякнули и закачались ее плошки на медных цепочках.

— Ты что болтаешь?! Кто тут дурак?! Сам дал тягу из Аббатства, а мог бы стать священником! Служителем Господа, управителем или киллменом! Может, даже заклинателем! Уважаемым человеком! Врачевать бы толком умел, мысли читал, бросал бы эти… как их?.. магу… магические символы!

— Отец, остынь, — миролюбиво произнес Жанн. — Уж сколько лет ему простить не можешь. Не о том сейчас речь.

— О том самом! У кого ум в башке, тот близко к бледной немочи не подойдет. А этот? Учудил, сыскал себе милашку — потаскуху колдунскую!

Даниэль вскинул голову. Одновременно Жанн взвился с места, перегнулся через стол, обеими руками надавил ему на плечи.

— Молчи! — И, отцу: — Не перегибай палку. Может, он и не лучшую девушку выбрал, но…

— …но это любовь, — внезапно раздался тихий голос матери. Она опустила шитье на колени и глядела на разозленного мужа.

— Уж ты-то больше всех о любви знаешь! — вскинулся Бэр, окончательно взбешенный тем, что семейство открыто приняло сторону непутевого отпрыска. — Вот оно что — любо-овь! — протянул он, подымаясь из-за стола. Медвежья душегрейка разошлась на мощной груди, под полотняной рубахой гуляли мускулы. — А то я все диву даюсь: отчего у нашего Дани усы не растут, как у иннейца. Может, мать, ты о чем расскажешь? Ну-ка, кто его настоящий отец?

В комнате повисла тишина, лишь потрескивали поленья в камине. Затем Иннетта пискнула, точно пойманная мышь. Сестренки сползли с табуретов и придвинулись к матери. Та впилась глазами в Бэра; рот сжался в нитку. Алейн невольно провел пальцами по верхней губе — на ней уже темнел первый пушок. Жанн давно брил усы и бороду; и нередко ворчал, что пусть бы лучше так всходы на полях дружно шли, как у него щетина растет. А Даниэль — он и вправду безусый, как будто и не метс вовсе, или будто лет ему не больше пятнадцати.

— Отец, возьми свои слова обратно, — вполголоса сказал Даниэль. Жанн все еще держал его за плечи, словно боялся, что брат полезет в драку.

Бэр молчал, обводя взглядом сыновей и жену с дочками. Он уже сожалел о своей несдержанности, однако не мог признать себя неправым.

— Ты глупец, Бэр Дюмо, — отчетливо проговорила мать. — Коли позабыл, то я напомню: мой собственный прадед — чистокровный иннеец. Дани — в него. — Она с невозмутимым видом вновь принялась за шитье.

Алейн непочтительно расхохотался, за ним покатились со смеху двойняшки. У Бэра поднялась рука, чтобы отвесить кому-нибудь подзатыльник, однако он встретился глазами с Жанном и Даниэлем — и просто-напросто вышел из комнаты, грохнув дверью.

Жанн отпустил плечи Даниэля, легко перекинул свое большое тело через стол и уселся на лавку возле брата.

— Ежели старик вздумает дуться и не придет на свадьбу, — сказал он с широкой ухмылкой, — я буду у вас посаженным отцом.

Даниэль молча кивнул.

Мать сложила шитье в корзинку и поднялась со стула.

— Девочки, идите к себе. Алейн, воды бы принес.

— Я пойду кроликам корму задам, — добавил все понявший Жанн. Они ушли, оставив Даниэля с матерью вдвоем. Она приблизилась, провела жесткой загрубевшей ладонью по его волосам, вздохнула.

— Дани, я ходила к отцу Альберту. Ты знаешь, он умеет видеть будущее. Он сказал… Короче, решай сам… но он сказал: эта девушка не для тебя. Счастья у вас с ней не будет.

— Счастье — настолько странная штука, что не понять, где оно есть, а где нет.

— Ты мудр не по годам, — печально усмехнулась мать. — Но к преподобному отцу стоит прислушаться.

— К его лжи? Я все-таки несколько лет проучился в Аббатстве. И знаю: даже если священник обладает даром предвидения, он может видеть свое будущее, но никак не чужое. Мое и Элисии.

Мать не сдавалась.

— Элисия имела дело с колдуном; раз так, на ней и впрямь печать Нечистого, тут отец прав. Подумай хорошенько…

Даниэль резко встал. Пытливо вгляделся в морщинистое, угасшее, но по-своему благородное лицо матери.

— Скажи: с какой стати пошли разговоры о колдуне?

Мать опустила поредевшие с возрастом ресницы.

— Откуда идет молва в поселке? Как всегда… — Внезапно она решилась. — Дани, Элисия сама сказала отцу Альберту. Он нас предупредил.

— Предупредил? Отец Альберт?

Мать попятилась под его взглядом.

— Да пойми же! Ты должен знать, с кем…

Не дослушав, Даниэль бросился вон. По дороге схватил свою куртку, накинул, вылетел из дома, сбежал с крыльца.

— Сат Аш!

Старый лорс лежал прямо на мокрой земле, подогнув длинные ноги. На оклик он поднял голову, но не встал. Его большие уши были опущены, толстая нижняя губа отвисла. Улепетнув и оставив хозяина один на один с врагом, он чувствовал себя глубоко виноватым, и на морде читалось настоящее страдание. Даниэль дернул поводья.

— А ну, вставай!

С почти человеческим стоном Серый Ветер поднялся. Ноги у него дрожали, шкура на боках подергивалась. Даниэля кольнула жалость.

— Ну, полно переживать. Ты не виноват. С колдунами шутки плохи, — проговорил он успокаивающе, и Сат Аш потянулся и лизнул его в лоб. — Брось! Лезет тут с нежностями… — Пастух оттолкнул лорса, но уже без прежнего раздражения. С приспешниками Нечистого шутки плохи, что правда, то правда. Может, отец Альберт и впрямь хотел как лучше… Но все равно: на кой дьявол выбалтывать тайны Элисии кому ни попадя? Даниэль прыгнул в седло и направил Сат Аша к дому священника.

Ранний февральский вечер уже сгустился в ночь. Небо вызвездило, в поселке мягко светились окошки, однако на дороге было черным-черно. Даниэль с легкой тревогой вспомнил, что ему еще предстоит путь домой. Может, подождать до утра? В конце концов, что лорсам без него сделается?