Питт опустился на свободное место рядом с ним. Горностай с яростью посмотрел на него.

– Чё ты тут забыл, чертов лягаш? Или ты думышь, что мне будут доверять, ежли увидят в компании с таким, как ты? – Он посмотрел на жалкую одежду Питта. – Думышь, обрядилси в енто тряпье и никто тебя не узнает? От тибе все равно несет лягашом, твои чистые руки никогда не знали работы, а сапоги, – он даже не потрудился взглянуть на ноги Питта, – выглядят как чертовы баржи! Хочешь мине загубить?

– Я уже ухожу, – тихо сказал Питт. – Собираюсь пообедать в «Собаке и утке», примерно в миле отсюда. Может, составишь мне компанию, скажем, через полчасика? Я закажу стейк и горячий пудинг с почками; миссис Боулз их отлично готовит. И еще сладкий пудинг с изюмом и кремом. Возможно, пару стаканов сидра из Западных графств.

Горностай с усилием сглотнул.

– Вы жестокий человек, миста Питт. Мабудь, вы хотите, шобы старого пройдоху вздернули? – Ребром ладони он провел по шее под ухом, словно изображая петлю.

– Возможно, в конечном счете, – согласился Питт. – Но в данный момент – только информацию об ограблении. «Собака и утка», через полчаса. Приходи туда, Горностай, иначе мне придется найти тебя в другом месте, не таком приятном – и не таком приватном. – Он встал, опустил голову и, не оглядываясь, протиснулся между посетителями и вышел на улицу.

Тридцать пять минут спустя, когда Томас с кружкой сидра, яркого и прозрачного, как бабье лето, сидел в более приличном зале таверны «Собака и утка», появился Горностай; он подошел неуверенной походкой, провел пальцами по грязному воротнику, словно оттягивал его от шеи, и скользнул на лавку напротив инспектора. Потом несколько раз оглянулся, чтобы удостовериться, что знакомых лиц нет, только скучные и добропорядочные клерки и мелкие торговцы.

– Стейк и пудинг с почками? – Вопрос Питта был явно лишним.

– Сперва скажите, чё вам от мине нужно? – с подозрением спросил Горностай, однако ноздри его уже раздувались, втягивая аппетитные ароматы свежей, вкусной еды. Такое впечатление, что он насыщался одним запахом. – За кем охотитесь?

– За тем, кто три года назад ограбил дом в Хановер-клоуз, – ответил Питт и кивком головы подозвал хозяйку заведения.

Горностай резко повернулся, и его лицо исказилось от ярости.

– Кому енто ты там сигналишь? – прошипел он. – Хто эт?

– Хозяйка. – Питт вопросительно вскинул брови. – Есть будешь?

Горностай успокоился; серая кожа на его щеках слегка порозовела.

– Ограбление, три года назад, в Хановер-клоуз, – повторил Питт.

Горностай ухмыльнулся.

– Три года назад? А не поздненько опомнились? Дело-то прошлое… Чё взяли?

Томас подробно описал украденные предметы.

Губы Горностая скривились.

– Вам не нужен ентот слам! Вам нужен тот, кто кокнул чудака, который застал его!

– Не отказался бы, – признал Питт. – Но в первую очередь мне нужно доказать невиновность одного человека.

– Ну и дела! – усмехнулся Горностай. – Дружок, чё ли-ча?

– Есть хочешь? – улыбнулся Питт.

Появилась хозяйка с двумя дымящимися тарелками: высокие горки мяса, подлива, тонкие шкварки и зеленые овощи с краю. Подошла девушка с кувшином сидра, сладкого, как спелые яблоки. Глаза Горностая заблестели.

– Убийство вредит делу, – очень тихо сказал Питт. – Ограбление начинает дурно пахнуть.

– Провалиться мине на ентом месте! – Маленький человечек облизнул губы и улыбнулся. – Вы правы – лишнее енто дело и грубое. – Он с вожделением смотрел, как перед ним ставят тарелку, вдыхая соблазнительный аромат, а потом, цыкая зубом, стал наблюдать, как кружка до краев наполняется сидром.

– Что ты об этом знаешь, Горностай? – спросил Питт, прежде чем приступить к еде.

Светло-серые глаза Горностая широко раскрылись. Вероятно, когда-то они были красивыми – единственная привлекательная черта на маленьком сморщенном личике. Он набил рот едой и медленно жевал, перекатывая пищу языком.

– Ничё, – наконец произнес он. – То есь совсем, ежли вы кумекаете, о чем я. Обычно слухи доходють, если и не сразу, то через месяц или два. Или ежли он залег на дно, потому как малость облажался, то, мабудь, через год. Но ентот как сквозь землю провалилси…

– Если бы он залег на дно, ты бы знал? – не отступал Питт. «Залечь на дно» – это значит скрываться от полиции в каком-то укромном месте, но Горностай настаивал, что этот вор просто исчез.

Горностай снова набил рот и говорил, с трудом ворочая языком.

– А то! – презрительно фыркнул он. – Я знаю все харчевни, берлоги, хазы, малины и шалманы на несколько миль вокруг.

Питт понимал его. Речь шла о дешевых тавернах, убежищах, дешевых меблированных комнатах, притонах и пивных.

– И вот чё я вам скажу, – продолжал Горностай, с наслаждением прихлебывая сидр. – Он был новичком. Как мне грили, у него не было ни «вороны», ни «ужа», и только дурак может ломицца с улицы, как он сделал в ентом Хановер-клоуз. Все знают, черт возьми, что «бобби» проходит там каждые двадцать минут!

«Уж» – это худой или недоразвитый ребенок, который может протиснуться между прутьями решетки на окне и открыть дверь изнутри настоящему вору. «Вороной» называли человека, часто женщину, стоящего на стреме и предупреждавшего о приближении полиции или незнакомых людей. Констебль Лоутер уже сообщил, что вор не был профессионалом, но Питту было любопытно, что Горностай тоже об этом знает.

– Значит, непрофессионал, – сказал он. – А с тех пор он еще что-нибудь натворил?

Горностай покачал головой, не открывая набитого рта. Потом проглотил еду.

– Грю же вам – ищщез. С тех пор ни слуха ни духа. Он не из наших, миста Питт. Я не слышал, шобы енти вещи появлялись у барыг, да и в залог их никто не сдавал, как быват, кады парня вздернут – тут они появились бы, как пить дать. Тут уж пахнет не отсидкой в Колдбат с майским жуком и кошкой. За мокруху тебя ждет Ньюгейт и прыжок с утреца с веревочным воротником. Долгий такой прыжок, когда тока дьявол тебя поймат.

«Майский жук» – это красочный термин для похожего на водяное колесо топчака, который используется в тюрьмах для наказания заключенных, вынуждая жертву непрерывно двигаться. «Кошкой» называли наказание плетьми.

Горностай выпрямился и похлопал себя по животу.

– Славно набил брюхо, миста Питт, – сказал он, глядя на пустую тарелку. – Я бы помог вам, если б знал. Одно могу сказать: ищите парня, который думал, чё украсть – это просто, и решил попробовать, а вышло, что нет. – Он наклонился над тарелкой сладкого пудинга с фруктами и погрузил в него ложку, но затем выпрямился, словно ему в голову пришла неожиданная мысль. – А мабудь, у хозяйки дома был хахаль и он избавился от муженька, а грабеж тут ни при чем. Вы думали об ентом, миста Питт? Все, чё я знаю, – это не наши.

– Да, Горностай, я об этом думал, – ответил Питт и подвинул к нему крем.

Тот ухмыльнулся, обнажив острые, редкие зубы, и зачерпнул побольше крема.

– Для лягаша вы не так уж тупы! – со смесью уважения и презрения воскликнул он.

Питт верил Горностаю, но считал своим долгом до наступления Рождественского сочельника проверить еще несколько своих контактов. И не обнаружил ничего, кроме полного неведения и абсолютного отсутствия страха, что само по себе было важным свидетельством. Он прошагал не одну милю по грязным переулкам, прятавшимся за фасадами красивых улиц; он расспрашивал сутенеров, скупщиков краденого, разбойников, содержателей публичных домов, но никто не мог ничего рассказать ему о воре, который проник в Хановер-клоуз, а потом попытался продать украденные вещи или избавиться от них, или скрывался от обвинений в убийстве. Преступный мир, коварный и жестокий, не имел отношения к этому преступлению.

Был ясный, холодный вечер; стемнело уже в половине пятого, после быстрого заката, окрасившего небо в бледно-зеленый цвет. Газовые фонари горели желтым цветом, а по булыжникам, покрытым тонкой коркой льда, грохотали экипажи. Люди приветствовали друг друга, возницы чертыхались, уличные торговцы громко расхваливали свой товар: горячие каштаны, спички, шнурки, сушеная лаванда, свежие пироги, металлические дудочки, оловянные солдатики… То тут, то там стайки детей пели рождественские гимны; их тонкие голоса звенели в морозном воздухе.