Наконец Томас нашел нужную дверь с почерневшим от старости деревом и стертыми от бесчисленных прикосновений металлическими шляпками гвоздей. Он дважды постучал, сделал паузу и повторил стук.

Через пару секунд дверь приоткрылась дюймов на шесть – металлическая цепочка, звякнув, остановила ее движение. Было уже позднее утро, но дневной свет практически не проникал в эти узкие улочки; выступающие верхние этажи почти соприкасались, с карнизов все время лилась вода, отбивая неумолчный, неровный ритм. Пискнула пробегавшая мимо крыса. Кто-то выругался, споткнувшись о кучу мусора. Издалека снова донесся крик: «Старые вещи!», а от реки послышался гудок парохода. Питт почувствовал, как от запаха гнили к горлу подступает тошнота.

– Мистер Пинхорн, – тихо сказал он. – Я по делу.

После недолгой паузы в полутьме показалось пламя свечи. Но Томас все равно ничего не видел, только очертания большого носа и двух темных глазниц. Однако он знал, что Пинхорн открывает дверь сам, опасаясь, что помощники перехватят клиента и лишат его нескольких пенсов.

– Это вы, – недовольно пробормотал Пинхорн, узнав Питта. – Что нужно? У меня для вас ничего нет!

– Информация, мистер Пинхорн. И предупреждение.

Хозяин издал носом хлюпающий звук, потом сплюнул в темноту. Плевок выражал неописуемое презрение.

– Одно дело – ограбление, а другое – убийство, – с расстановкой произнес Питт, нисколько не обескураженный. Он знал Пинхорна больше десяти лет и другого приема не ожидал. – А еще бывает государственная измена, что гораздо хуже.

Ответом ему было молчание, но Томас понимал, что не стоит торопить события. Пинхорн уже сорок лет промышлял скупкой краденого и хорошо знал все риски своей профессии – в противном случае он не был бы до сих пор жив, пленник бедности, невежества и жадности. Он сидел бы в одной из королевских тюрем, таких как Колдбат-Филдс, где изнурительный труд и телесные наказания быстро истощили бы даже его мощное, жилистое тело.

Загремела отстегнутая цепочка, и дверь беззвучно распахнулась на смазанных маслом петлях.

– Входите, мистер Питт.

Пинхорн закрыл за ним дверь и повел по коридору, заваленному старой мебелью и пропитанному запахом плесени. Свернув за угол, они оказались в теплой – на удивление – комнате. Огонь в открытом очаге отбрасывал мерцающий свет на покрытые пятнами стены. Тяжелый красный ковер, явно трофей какого-то ограбления, лежал у огня между двумя плюшевыми креслами. Это было единственное свободное место в комнате. Все остальное пространство было заставлено едва различимыми в полутьме предметами: резными стульями, картинами, шкатулками, часами, кувшинами, вазами и стопками тарелок. В опасно наклонившемся зеркале красным глазом подмигивал огонь.

– Что вам нужно, мистер Питт? – снова спросил Пинхорн и с прищуром посмотрел на инспектора.

Это был крупный мужчина с бочкообразной грудью и круглой головой; его седые волосы были пострижены, как у арестанта, хотя он ни разу не сидел в тюрьме и даже не попадал в полицейский участок. В молодости Пинхорн считался неплохим кулачным бойцом и по-прежнему мог избить человека до полусмерти, если разозлится – время от времени с ним случались приступы ярости.

– Тебе не попадалась пара миниатюр? – спросил Питт. – Семнадцатый век, портреты мужчины и женщины? Или хрустальное пресс-папье с гравировкой в виде свитков и цветов, а также первое издание «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта?

Пинхорн явно удивился.

– И всё? Вы тащились сюда, чтобы спросить меня об этом? Из-за такой мелочи?

– Мне они не нужны. Я хочу лишь знать, не слышал ли ты о них. Вероятно, года три назад.

Брови Пинхорна удивленно взлетели вверх.

– Три года назад! Рехнулись вы, что ли? Думаете, я помню, что было три года назад?

– Ты помнишь все, что когда-либо покупали и продавали, – спокойно ответил Питт. – На этом держится твое ремесло. Ты лучший скупщик краденого на этом берегу реки, и ты знаешь цену каждой вещи, вплоть до фартинга. Такую редкость, как первое издание Свифта, ты бы запомнил.

– Ко мне ничего не попадало.

– А к кому? Мне не нужны эти вещи, мне лишь нужно знать.

Пинхорн прищурил свои маленькие черные глазки и недоверчиво сморщил нос. Несколько секунд он пристально смотрел на Питта.

– Вы же не станете меня обманывать, мистер Питт, правда? Это будет неразумно, потому что тогда я больше не смогу вам помогать. – Он слегка наклонил голову. – Может, даже не смогу вас защитить во время ваших маленьких путешествий во всякие опасные места, как, например, теперь.

– Не трать зря время, Пинхорн, – с улыбкой ответил Питт. – Тебе тоже нет смысла мне лгать. Ты слышал о Свифте?

– Кажется, вы что-то сказали об убийстве и государственной измене? Это серьезные слова, мистер Питт.

– Они пахнут виселицей, Пинхорн, – с нажимом произнес Питт. – Убийство – точно, а возможно, и предательство. Ты слышал, чтобы кто-то говорил о Свифте? Неважно, кто. Ты знаешь почти все, что происходит на этом берегу реки.

– Нет, не слышал. – Лицо Пинхорна сохраняло выражение мучительной сосредоточенности. – Если кто-то и продавал такую вещь, это было или не в Смоке, или тайно – кому-то, кто уже знал и охотился за ней. И все равно непонятно, зачем ее красть; стоит она гроши. Говорите, первое издание, без всякой надписи или чего еще?

– Нет, просто первое издание.

– Ничем не могу помочь.

Питт ему верил. Он был не настолько наивен и не считал, что прошлые услуги имеют какое-то значение – Пинхорн хотел заручиться его поддержкой на будущее. Скупщик краденого был слишком влиятельным, опасался конкурентов и не знал такого понятия, как верность. Если он что-то знал, то обязательно рассказал бы инспектору, рассчитывая извлечь из этого выгоду.

– Если услышу, я вам сообщу, – прибавил Пинхорн. – Вы мне должны, мистер Питт.

– Да, Пинхорн, – сухо ответил инспектор. – Но немного. – Он повернулся и пошел к массивной деревянной двери и мокрому переулку за ней.

Питт знал и других торговцев краденым. Среди них были владельцы ломбардов, самые бедные из ростовщиков, которые ссужали несколько пенсов людям, дошедшим до полного отчаяния и готовым расстаться с кастрюлями, сковородками или орудиями своего ремесла, чтобы купить еды. Томас ненавидел такие места, в них на него накатывала острая жалость, похожая на удар ногой в живот. Но сделать он ничего не мог и поэтому предпочитал гнев сочувствию. Ему хотелось обрушиться с обвинениями на богачей, на Парламент, на всех, кто живет в достатке или просто не знает об этих десятках тысяч людей, которые связаны с жизнью тонкой, готовой в любую минуту порваться нитью и не могут позволить себе мораль, разве что в ее самых примитивных формах.

В этот раз Питт был избавлен от необходимости посещать их – как и воровские «классы», где старики учили детей красть, получая от этого свою долю. Не нужны ему сегодня и те, кто зарабатывает на жизнь перешиванием старого тряпья: собирает поношенную одежду, половики и выброшенную обувь, распарывает их и шьет новые вещи для бедняков, которые не могут себе позволить лучшего. Даже самые ветхие ковры распускали на нитки, из которых вязали одежду – хоть что-нибудь, чтобы прикрыть тех, кто иначе остался бы голым.

Предметы из дома Йорка взял человек, обладавший не только хорошим вкусом, но и относительно грамотный. Значит, сбыть их он мог примерно такому же, как он. Некоторые предметы роскоши не годятся для владельцев ломбардов – на них ничего не заработаешь.

Питт шел обратно, поднимаясь от реки по паутине переулков к Мейфэр и Хановер-клоуз. Обычно каждый вор работает в своем районе. Проследить украденные вещи не получается, и поэтому лучше начать с местных воришек. Если это один из них, то слухи об ограблении должны были достичь тех, кто промышлял этим ремеслом. Если это дело рук чужака, кто-нибудь все равно знает. Полиция расследовала дело, и это не секрет. Но у преступного мира свои источники информации.

Добравшись до Мейфэр, Питт потратил еще полчаса, чтобы найти нужного человека – маленького, тощего, кривоногого мужчину неопределенного возраста по имени Уильям Винселл, известного также как Горностай. Он сидел в самом темном углу таверны, пользовавшейся особенно дурной репутацией, и уныло смотрел на полпинты эля в грязной кружке.