— Ну и что? Буду там по линии техники. Папа мой инженер, и я тоже в кружок юных техников ходил.
Вот так и зачислили меня в бригаду неизвестной Вали Потаповой. Формально — дояром, там у них других должностей нет. А фактически я буду главным над какими-то там баками.
Всё-таки техника!..
На следующее утро — да какое там утро, ещё глубокая ночь была, только-только светать стало, — дежурный меня толкает:
— Эй, новенький, вставай!
— Да пошёл ты к чёрту! — говорю я. — Спать хочу!
А он не отстаёт, за пятки хватает.
— Вставай, слышишь, через полчаса тебе на дойку…
Вот, думаю, ничего себе! Выбрал работёнку!
Встал кое-как, потащился с девчонками через горку в летний лагерь — коровы, оказывается, тоже летом в лагерях живут, не одни мы.
И вот она — карусель. Ничего похожего на ту, в горпарке! Большой круг, на нём отсеки — штук двадцать. Круг медленно вертится, коровы заходят в отсеки, и доярки пристраивают к ним доильные аппараты. Молоко по трубам течёт в большой бак. Вот и всё.
Коровы выстроились в очередь, мычат: видно, хочется им поскорее в отсек, — их там ждёт что-то вкусное, с коровьей точки зрения, конечно. Девчонки работают, перебегают от одной коровы к другой. Я хожу руки в брюки, посматриваю. Ничего работка, мне лично нравится! Вот только рано вставать… Обожду немножко, потом поговорю с Петром Петровичем — пусть, лампочки-фонарики, кого-нибудь из младших классов мне в помощники выделит. Тогда: помощник — утром, я — днём, и совсем порядок.
А девчонки управляются неплохо — наловчились. Только у одной, с забавными косичками в разные стороны, никак не ладится.
— Ты что — тоже первый день? — спрашиваю у неё сочувственно.
Она на меня посмотрела, словно я её обругал:
— Много ты понимаешь! Просто аппарат новый, вакуума не хватает.
— Как так — новый и чего-то там не хватает? Дай сюда!.. Давай, ну! Я же у вас по линии техники.
Выхватил у неё аппарат, рассматриваю. Забавная штука! Стаканчики, а внутри в них что-то шевелится. Интересно — что? Ткнуть бы чем…
И не знаю, как это мне вдруг идея пришла: язык туда сунуть. Дёрг, дёрг… Дёрг, дёрг… Больно! Я туда, я сюда. Не отпускает!
Хорошо, она сразу аппарат отключила.
— Ну как, вкусно? — смеётся.
— На, держи! — ткнул ей аппарат в руки. — Думаешь, почему я языком? Чтобы легче найти неисправность. И нашёл! Но теперь — ай эм сорри, как говорят по-английски, — теперь всё равно тебе не починю… Чтобы знала, как над старшими смеяться.
Кончили девочки дойку. Пришла машина — наподобие бензовозки, только белая, — шофёр стал сливать из бака молоко. Я хотел помочь, не даёт:
— Отойди, прольёшь.
Ладно, мне так даже лучше. Отыскал Валю — бригадиршу:
— Так я в лагерь потопал.
Она удивляется:
— То есть как это — потопал? Твоя работа сейчас только начинается. Возьми в ящике спецовку — и бак мыть.
— Умная! Вы все домой, а я бак мыть… Да и чистый он. Видишь, как блестит.
— А внутри?.. Бери стремянку, полезай.
Вот так да! Значит, залезть в бак и шуровать его изнутри. Тоже придумали! Чтобы надо мной вся деревня потом смеялась. Скажут: вот идёт тот, городской, которого в бак с молоком посадили.
Ни за что не полезу!
И не полез. Поругался с бригадиршей и ушёл в лагерь. Как раз успел к завтраку.
На этом кончилась моя карьера главного у бака. Вечером опять Пётр Петрович выстроил всех семьдесят неизвестных у флага. Меня рядом с собой поставил, спрашивает:
— Что, лампочки-фонарики, с Коровкиным делать будем?
Галдёж такой поднялся — ухни затыкай. Кто кричит:
— Наказать!
Кто сочувствует:
— Разве это дело — посылать парня к девчонкам?
Кто предлагает:
— Направить на свёклу!
— А сам как ты думаешь? — спрашивает Пётр Петрович.
Ну, правильно! С этого и надо было начинать.
Я говорю:
— У нас каждый работает по способностям. А у меня главные способности к истории. К технике тоже есть, только поменьше. А к коровам у меня совсем способностей нет, хоть и фамилия такая. Я даже молоко не люблю. В детстве мне конфеты давали, чтобы я его пил.
— Но в лагере нет должности историка.
— Тогда назначайте на любую мужскую работу.
Ребятам эти мои слова очень понравились. Они даже зааплодировали. А девчонки, наоборот, сморщили носы.
Так я попал в бригаду свекловодов. Они меня сразу за своего признали. Весь вечер ходили мы в обнимку по лагерю, песни пели — и про пыльные тропинки далёких планет, и про барбудос, и всякие другие. Девчонки тоже собрались вместе и пищали своё, про любовь, нам назло, но из-за наших мужественных голосов их вовсе не было слышно.
Мне очень понравилось ходить так, в обнимку, и петь, и я понял, что нашёл здесь настоящих друзей.
А на следующий день снова всё изменилось. И кто тут виноват? Я всех подряд винил — только не себя.
Выспался я хорошо, встал вместе со всеми, побежал к речке. Солнышко, воробьи чирикают, травка зелёная, одуванчики жёлтенькие — словом, кругом природа. Покупались; я им показал, как плавают стилем баттерфляй, — как раз накануне отъезда из города я ходил на соревнования пловцов. Потом позавтракали, пошли на свекловичные плантации. Опять с песнями. И опять про барбудос, — мне эта песня и само слово «барбудос» очень нравились. Я даже бороду отпустить решил, когда она у меня в рост пойдёт.
А на поле Сенька, бригадир, давай мне объяснять:
— Вот свёкла, видишь? Надо сорняки выполоть. А потом прореживать будем.
Нудно так объясняет да ещё и заикается, просто слушать нельзя.
Я остановил его:
— Стоп, ит из инаф![2]
— В-всё понял? — удивляется.
— Думаешь, я дурее тебя? Думаешь, раз городской, то в этом деле ни бе ни ме? А я и бе и ме! Не такое уж оно хитрое. Где мой участок?
— В-вот, — показывает.
— А норма?
— Д-до того камня.
— Только и всего? Тогда отойди от меня подальше и не мешай.
Ух и взялся же я за дело свирепо! Но что-то медленно движется. Свёкла под руками путается, мешает. А если и её? Всё равно, Сенька сказал, потом прореживать.
Вот! Другое дело! Рву всё зелёное с грядки обеими руками, только пыль столбом. Удивлю вас, голубчики, рты пораскрываете. Норма рассчитана на три часа, а я её с лета сделаю — и спать до самого обеда. А как же: лагерь труда и ОТДЫХА!
И сделал! За два часа! Даже больше нормы: в пылу не заметил, как кусок чужого участка прихватил. Да ну, буду я считаться с такой мелочью!
Встал, разогнул спину. Вон они, позади меня ковыряются. Все отстали! И бригадир тоже.
— Готово! — крикнул я ему. — Принимай!
Сенька бегом ко мне.
— П-поздравляю! — кричит на ходу. — Молодец!
— Вот так у нас в городе работают.
Он прибежал, взглянул — и ахнул:
— Так т-ты же… т-ты же… т-ты же… — Слова вымолвить толком не может. Наконец прорвало: — Т-ты же всю свёклу повыдергал!
— Знаешь что, друг, кончай свой трёп! А это тебе что — не свёкла? А это? А это?..
— Т-три свеклинки на весь участок!
— А сколько их надо?
Сенька, вместо того чтобы ответить, полез на меня с кулаками…
И всё они забыли! Как песни вместе пели, как я их баттерфляю обучал, всё-всё. Как будто какие-то несчастные травинки, из которых ещё неизвестно, что вырастет, важнее мужской дружбы. И сколько я там выполол — всего-то метров пятнадцать, не больше. А поле вон какое огромное, сто гектаров, они сами говорили.
А потом ещё на линейке стали меня разделывать — ох! Я и зазнайка, я и хвастун, я и невнимательный, я и лентяй! И Петра Петровича, как назло, нет: вчера поздно вечером укатил, лампочки-фонарики, в деревню на два дня. Мне казалось, был бы он здесь, не дал бы меня в обиду: я же всего-навсего третий день в лагере, ещё почти гость. Кто же с гостями так обращается!
Я оправдываться не стал, напомнил только скромно, что ошибка ошибкой, а сделал-то я сегодня всё-таки больше всех. Так что в лени пусть они меня не упрекают.
