— И что же он вам ответил? — спросил Орленов, наклоняясь и сам, словно надеялся услышать тайный разговор Марины с цветком.

— Он говорит, что такому большому дяде непри­лично подслушивать и подглядывать.

— Ай, какой моралист! — засмеялся Орленов и, сорвав цветок, протянул его Марине: — Шепчитесь те­перь сколько вам угодно!

— Как вам не жаль такую красоту! — восклик­нула она, с сожалением глядя, как из стебля выплы­вает белый сок. — С таким же равнодушием вы разру­шаете и жизнь! — и, высказав этот давний упрек, вдруг замолчала.

Орленов смотрел холодно и осуждающе. Он рань­ше, чем она сама, понял, что имела в виду Марина.

Как-то непроизвольно ей подумалось, что он слишком решительно и беспощадно осудил жену. Ей было не жаль ее, она боялась за себя. А если он еще суровее и жестче осудит ее?

Орленов повернулся и пошел к дому. Она тихо окликнула:

— Андрей Игнатьевич!

Не оборачиваясь, не убавляя шага, он сухо сказал:

— Я всегда был мягким человеком. Меня сде­лали жестоким. Возможно, что я еще возвращусь к первобытному состоянию. Вот тогда мы и поговорим о нежном отношении к растениям и людям. А сейчас пора приниматься за работу.

Она виновато пошла за ним, машинально расправ­ляя помятые небрежной рукой Орленова крылья цветка.

Мерефина дома не было. Он с утра уехал в поле. Жена его готовила завтрак.

По тому, как женщина с особой внимательностью смотрела на своих гостей, Марина поняла, что Мере­фин поделился с женой своими догадками. Но на Ма­рину женщина смотрела жалостливо. Казалось, она не сулила девушке никаких радостей в будущем. Вид­но, жена Мерефина не была согласна с мужем. Ма­рина невольно съёжилась, как и сорванный для нее цветок.

После завтрака гости поехали в поле. Мерефин прислал за ними машину.

Параллельные линии проводов низко висели над черной пахотой. Столбы шагали к горизонту по полям, постепенно сближаясь в перспективе, как будто свет для них сходился клином. Важные жирные грачи рас­хаживали по бороздам, провожая машину спокойным нелюбопытным взглядом. Кое-где происходило «обжинно». На таких полях ходили сразу по три-четыре комбайна. Только кукуруза и подсолнух еще стояли подобно густым зарослям камыша. И оголенные, рас­паханные поля подступали к этим зарослям, как заливы и озера.

— Как вам нравится такой индустриальный пейзаж? — спросил Орленов, не оборачиваясь к Марине. Он сидел впереди, рядом с шофером, что было просто нелюбезно. Как он мог оставить ее одну на заднем сиденье?

— Мне нравится! — сухо ответила девушка.

— А мне нет! — решительно произнес он.

— Почему? — удивилась она. Никак ей не удава­лось привыкнуть к скачкообразным движениям его мысли.

— Слишком много проволоки! — сказал он. — Нам еще предстоит придумать такую систему снабжения тракторов энергией, чтобы над полями или совсем не было проводов или осталось очень мало. Посчитайте, во что обходится прокладка таких линий? А подстан­ции? О них же еще не думали! Пока что ставят непо­движный трансформатор, а ведь он должен передви­гаться вместе с трактором!

Сейчас ей совсем не хотелось думать об электро­тракторе, хотя она и обязана была думать о нем. Ей хотелось думать об Андрее и о себе. Но он так на­стойчиво говорил, что приходилось подчиняться.

— Может быть, удлинить кабель?— спросила она.

— Больше восьмисот метров на барабан намотать трудно…

— А если поставить дополнительный барабан на тележке, движущейся, как предполагаемые ваши под­станции?

Он вдруг повернулся к Марине, пристально посмо­трел на нее, но ничего не сказал. Шофер резко затормозил машину.

— Приехали. Дальше придется идти пешком. Вон они, ваши тракторы…

Пассажиры вышли из машины. На горизонте маячили большие, казавшиеся теперь неуклюжими, тракторы. А ведь когда-то такой трактор восхитил Орленова! Один из них двигался. Остальные стояли среди черного поля, по-видимому закончив работу. Марина покачала головой.

— А все-таки они выглядят убедительно!

Да, на черном фоне вспаханной земли громоздкие, казалось бы, могучие машины выглядели внуши­тельно.

— Что ж, эстетический принцип важен и в тех­нике! — миролюбиво заметил Орленов. — Сначала ознакомимся с их работой, потом уж будем судить…

Навстречу по границе поля к ним шел Мерефин. Горбоносое цыганское лицо его, освещенное солнцем, казалось совсем черным. Но на этот раз он не улы­бался.

— Приехали? А мы уже давно ждем.

Он повернулся и зашагал к работавшему трактору. Кабель змеей извивался по полю, сматываясь на укрепленный вверху машины барабан по мере прибли­жения трактора к неподвижному трансформатору, сто­явшему на границе поля под высоковольтной линией. Рядом с трактористом в кабине сидел какой-то чело­век в светлом коверкотовом пальто.

— Разве испытания еще не закончились? — поинте­ресовалась Марина. — Кто сидит в кабине?

— Тише, это Далматов! — строго сказал Мерефин. Орленов, узнав секретаря обкома, пошел напря­мик через поле к трактору.

Трактор остановился, и Далматов спрыгнул с высо­кой подножки. Он был один. Далеко на меже чернела легковая машина. Далматов стоял, поджидая Орленова, щурясь на яркое солнце.

— Поздновато же вы собрались на испытания! — сказал он, хмуро глядя на Орленова.

— Вы ведь тоже опоздали, товарищ Далматов! — с сердцем ответил Орленов.

Секретарь покачал головой, испытующе вгляды­ваясь в темное лицо Орленова.

— Вон вы какой, оказывается? — удивленно про­тянул он.

— Какой же?

— Сердитый. Ну, а как здоровье?

— Как видите, хожу. Улыбышев меня, наверно, уже похоронил, а я всё еще живу.

— За жену сердитесь? — с ноткой недоверия спро­сил Далматов.

— Нет, за плохую машину.

Мерефин и Марина остановились поодаль, де­лая вид, будто интересуются кабелем. Далматов спросил:

— Кто с Мерефиным?

— Конструктор по приборам, Чередниченко. Тут,— он ткнул пальцем на кабину трактора, — стоит ее пре­дохранитель и наш совместный прибор для управле­ния трансформаторами на расстоянии.

— А! Видел, видел. Ну что же, позовите их, займемся сами, если уж опоздали на общие испыта­ния.

Марина подошла с таким видом, будто решила во что бы то ни стало противоречить секретарю обкома, если только тот в чем-нибудь не согласится с Орленовым. Далматов с интересом посмотрел на нее и ска­зал Орленову вполголоса:

— Да, это не Пустошка! Вам бы хоть с десяток таких солдат, и никакой Улыбышев вас не побе­дил бы.

— А разве он уже победил?

— Думаю, что да. Пока я был в Москве, он полу­чил все необходимые документы.

— Документы можно и опротестовать! — резко сказал Орленов.

Далматов с удивлением подумал, что никогда еще и никто не осмеливался говорить с ним в таком тоне. Что это значит? Отсутствие ли такта у молодого чело­века или ощущение правоты? Потом он подумал о том, что Орленов прошел всю войну, бывал в таких пере­делках, когда правда могла спасти тысячи людей, хотя и грозила ему самому смертью, а ложь могла бы выручить его, но грозила смертью тысячам, — так бы­вало часто у разведчиков. Вспомнил он и о том, как учила партия таких вот молодых людей высокой правде поведения во всех случаях жизни, хотя и не все молодые люди сумели стать принципиальными. Но вот Орленов стал прямым и справедливым, и вот эта молодая девушка с таким бледным лицом, как будто она уже приготовилась отвечать вместе с Орленовым за каждое свое слово, тоже стала прямой и справед­ливой, и ему, секретарю обкома, отнюдь не зазорно выслушать их, если даже они не умеют выбирать дипломатические выражения, как умеют делать это Улыбышев и Райчилин. Далматов, сразу посуровев, сказал:

— Ну, выкладывайте!

Марина сунула в руки Орленову папку, в которой предусмотрительно собрала все документы: возраже­ния Пустошки, заметки Маркова, докладную Орле­нова, которую тот столько дней сочинял на своей больничной койке.

Мерефин, увидев, как Орленов перебирает бумаги, не зная, с чего начать, вытащил из кармана пачку каких-то бумажек и тоже сунул их ему.