Реба вставила страничку обратно. Хотелось повернуть время вспять, поднять листок с пола не читая. Реба не желала знать секретов отца. Ей хватало и собственных грустных воспоминаний. Она упрятала папки подальше в коробку и заклеила крест-накрест липкой лентой, понадеявшись, что запечатала прошлое и похоронила папиного волка навсегда.

Но в тот Валентинов день, одна в комнате, Реба услышала одинокий, унылый волчий вой, от которого ее пробрала дрожь, и кинулась в магазинчик кампуса, где все было залито светом, купила пинту молока и самую большую коробку вишен в шоколаде.

– Вот ему повезло, – заметил студент-кассир.

Реба кивнула и улыбнулась:

– Ага.

Кассир вообразил, будто ей есть с кем поделиться, думала она дома, поедая вишни ряд за рядом. Молоко выпила прямо из упаковки. Сладкое, как всякий запретный плод.

Потом, когда остатки молока на упаковке начали киснуть в мусорном ведре, Саша спросила, что это за запах.

– Соевое молоко, – ответила Реба. – Наверное, бобы некачественные.

Саша взглянула на нее и пожала плечами:

– Я тоже однажды купила плохие. В следующий раз бери органические. Они всегда хорошего качества.

Вот так все и началось. Поначалу незаметно. Но прошло десять с лишним лет, а Реба продолжала врать. Ложь уже не помещалась в упаковку молока. Вранье прорастало, как плесень, там и сям и портило весь урожай.

Выдумать себе новую жизнь – простой способ стать другой, казалось Ребе. Забыть семью и детство: отца, то истерически взбалмошного, то унылого; запах виски у него изо рта во время вечерних молитв; и как она пряталась в чулане, уткнувшись в кружева на подолах воскресных платьев; и как папа лежал распростертый на полу с веревкой на побагровевшей шее; и вопль сирены, и мамины слезы, и злость над его могилой, потому что он выбрал легкий путь, оставил их одних; и угрызения за эту злость.

Она не хотела быть той Ребой. Стоит только выдумать другую историю, и ее семья станет идеальной, такой, какую мама всем показывала. Отец – герой Вьетнама, а не измученный страхом человек, что надевал улыбку, как цветной галстук, пока его не удушила петля.

Реба не понимала смысла маминых уверток. Если б мама честно призналась дочерям, что папа болен, может быть, они вместе смогли бы помочь ему, спасти от самоубийства. Может, втроем своей любовью удержали бы его. Но, ища виноватых, Реба всегда вспоминала рычание отца за стеной, вскрики матери, разбитые стаканы и запах оладушков с орехами пекан, которые мама обязательно пекла наутро после скандалов. Их аромат перебивал дух пролитого на пол виски. Стараясь порадовать маму, Реба и Диди съедали такую гору оладий, словно это был их последний завтрак. Мама притворялась по тем же причинам, что и Реба, – приятно верить лжи. Реба знала одно: мама любила папу, а от любви закрываешь глаза на что угодно. Мамина беспомощность Ребу ужасала.

Теперь Реба, уже взрослая, еще сильнее хотела сбежать из своей жизни. Иногда в аэропорту или на вокзале, среди людей, которых больше не встретишь, Реба делала вид, что она – не она, и, что больше всего пугало, сама верила своим фантазиям.

Однажды в поезде из Ричмонда в Вашингтон она разговорилась с неким предпринимателем. Наврала, что занимается конькобежным спортом, участвует в Олимпийских играх и едет на встречу с товарищами по команде. Бизнесмен заплатил за обед – приятно же пообедать со спортсменкой такого калибра. Когда они расстались, Ребу так замучила совесть, что даже живот заболел. Она выблевала стейк в унитаз и помолилась Богу о вменяемости, душевном здоровье, без раздвоения личности, психозов и маниакальных состояний, как у отца.

Решила переехать на запад, начать с чистого листа. Стать кем захочет. Стать собой. Но штука в том, что Реба не знала точно, кто она есть. Ее первый секс с Рики был не в ее характере, скорее, очередной попыткой сыграть роль – нахальной журналистки, которая прыгнула в постель после пары свиданий и заявила, что верит в любовь с первого взгляда. На деле она лишь хотела поверить. Надеялась, что если скажет о любви вслух, то это исцелит сердечную боль. Когда исцеления не произошло, она заподозрила, что любви маловато.

Вот почему она не носила кольцо. Если выйти замуж за Рики, придется сделать выбор: или вечно лгать – или предъявить настоящую себя и рискнуть потерять его. Жаль, что о прошлом нельзя умолчать. Прежде чем выходить замуж, ей нужно отделить правду от лжи.

Фары обшарили кухню, и через минуту входная дверь открылась.

– Реба? – позвал Рики.

– Я здесь.

Он вошел и включил свет.

– Что в темноте сидишь?

Свет обжег ей глаза.

– Я не в темноте. В плите свет горит.

– Ну почти в темноте. – Он выскреб из кармана мелочь и бумажки от жвачек и бросил в пустую вазу для фруктов на столе. – Смотри вампиром не стань. – Он поцеловал ее в макушку, снял форменную куртку и сел.

– Трудный день был? – Она заметила тени под глазами.

– Нашли семейку, жили в машине, на парковке у «Уолмарта». Печальная история. Завтра отправим обратно в Мексику. Младший совсем малыш. Сидел в грязных подгузниках бог знает сколько. – Он поскреб щеку. – Берет за живое. Отец просто искал место, где можно жить нормально.

Ребу ставили в тупик эти ежедневные истории о нелегальных иммигрантах. Она не понимала, кому тут сочувствовать. Рики раньше был на стороне США, но с недавних пор все больше симпатизировал мексиканцам. Реба не знала, чего он ждет от нее, и взгромоздилась на позиции защитника закона:

– Не надо себя винить. Сам же говоришь: есть правила, им надо подчиняться. А иначе будут последствия. – Она проглотила пропитанную молоком крошку теста, застрявшую в зубе, и сменила тему: – Есть будешь? Я заехала в «Рудис-барбекю» после интервью. Если ты голодный, там кое-что осталось.

– И как оно?

– В «Рудис»? – Об интервью говорить не хотелось. – Очень вкусная копченая индейка. – Она встала и подошла к холодильнику.

– Да нет, интервью твое, мисс Сан-сити.

– Прекрасно. Но придется еще раз зайти. Так что насчет индейки? – Она достала с полки бумажный пакет.

– Я ел. А зачем еще раз? Она что, и при личной встрече трубку не снимает?

Реба пожала плечами:

– Надо выяснить все, что нужно для статьи. Но сейчас я хочу… – Она взяла его руку, положила себе на талию. – Перестать болтать. Я бол-бол-болтала целый день.

Реба умела сменить тему. Рики встал и прижал ее к себе:

– Как скажешь, босс.

Она вздохнула с облегчением и повела его наверх. Что-что, а секс у них был искренний, и Реба надеялась, что Рики в нем чувствует всю правду целиком.

Партийный рождественский бал

Гармиш, Германия

Гернакерштрассе, 19

24 декабря 1944 года

Начался снег. Тысячи переливающихся снежных веретенец тускло кренились к земле. Элси прислонилась спиной к стене. Мохнатые хлопья падали на лицо. От холода в голове прояснилось, и Элси, хоть и мерзла, все стояла в тишине переулка и смотрела, как мир превращается в сказочный маскарад. Грязные улицы запорошило белым. Темные деревья окаймил иней. Машины под сугробами – точно сахарные холмики. Она любила первый снег. Он все менял.

Ветер задувал под платье, ноги коченели, по спине бегали мурашки. Она обхватила себя руками. Кольцо леденило палец. Она сняла его и потерла, согревая в ладонях. Красивое кольцо, подаренное хорошим человеком, важный момент – а она почти ничего не чувствует. Элси крутила и крутила кольцо: рубины и бриллианты, красное и белое. Вот было бы оно просто подарком на Рождество, как платье и шампанское.

Она хотела было снова надеть кольцо и тут заметила внутри царапину – нет, не царапину, слишком четкая и ровная. Элси поднесла кольцо к свету из окна и прочитала надпись. Посвящение, почти стертое: «Ани ле-доди ве-доди ли». Иврит.

Волна жара прошла по телу. Грудь покрылась испариной. Она знала, что гестапо конфискует еврейские ценности, но никогда не думала о том, куда они деваются. Они просто исчезали вместе с владельцами.