Однажды вечером она пригласила меня к себе на ужин. Прекрасное здание в роскошном квартале, пятнадцать копоподобных швейцаров на входе… Вы к кому, интересуются они, вам пропуск выписали? В таком доме без удостоверения личности вас даже к лифту не подпустят. Маржори живет на тридцатом этаже. Я звоню. Дверь отворяет горничная-гаитянка с выраженным птозом. И я неожиданно оказываюсь посреди трущобы. Бардак в квартире немыслимый. Распотрошенные коробки, клочья соломы, продавленные кресла, беспорядочные стопки книг, оголенные провода, диковинными водорослями свисающие с потолка, скатанные ковры, битая плитка, склеенная скотчем. В углу на металлическом стержне висят офисные костюмы, необходимые всякой найковой леди. Ну, думаю, наверное, недавно переехали.
На полу, под высохшей рождественской елкой, в кучке ржавых иголок возится трехлетний пацаненок. Под ногами у него огромная карта полушарий. Парнишка с виду какой-то недоделанный, майка на нем линялая. Маржори вся такая жирная, лоснящаяся, вымазанная кремами, расплывшаяся, улыбчивая, в складках ее шеи всегда переливаются жемчуга, а ребеночек у нее нервный, бледный, худенький, со слипшимися волосиками, с желтой корочкой на глазах.
Маржори встает мне навстречу, нарядная, с бокалом в руке.
— Кристофер, — говорит она мальчонке, залепляя края бокала красной от помады слюной, — покажи-ка нашей французской гостье, где находится Франция.
Мальчик колеблется, потом тычет слюнявым пальчиком в шестиугольник.
— Умничка. А Токио у нас где? А Вашингтон?
Она не унимается. И ребенок послушно топает по карте, слюнявя планету. Ведет пальчиком, путается, находит. Мне становится не по себе. Чтобы прекратить эту географическую пытку, я спрашиваю у Маржори, давно ли они переехали. Выясняется, что в этой квартире они живут четыре года, просто не было времени разобрать вещи. Они с Олли все время в командировках. Им едва удалось сделать Кристофера, хо! Она хлопает в ладоши, радуется, что представился случай рассказать мне чудесную историю о встрече предмено-паузной яйцеклетки с торопливым сперматозоидом.
— Я точно знала день овуляции, строила графики. Настал час X, и я позвонила Олли в Аризону, попросила срочно прилететь, а то у нас так ничего и не выйдет…
Она залпом опустошает бокал «Уайлд Терки» и, с важным видом перебирая жемчуга, усаживает Кристофера к себе на колени, дабы он тоже мог насладиться прекрасной тайной своего зачатия.
— Олли рванул в аэропорт, но на нью-йоркские рейсы все билеты, как назло, были раскуплены. Олли поступил гениально…
При этих словах ее губы складываются в улыбку, одновременно слащавую и свирепую, так что видны все зубы. Квадратные челюсти людоедши с Уолл-стрит.
— Знаешь, что сделал Олли?
Я неопределенно киваю, косясь на ее бокал. Мне тоже не помешало бы выпить, чтобы растопить ядовитый комок в горле, приглушить ненависть, которую возбуждает во мне Маржори, как и весь этот город, где люди добровольно теряют человеческий облик, дабы не попасть под копыта себе подобных. Мне хочется протянуть руку и пощупать ее, проверить, живая она или искусственная. Тем временем эта гуманоидша снова заглатывает виски. За один глоток я готова разделить ее веселье. Болтая ногами в воздухе над картой двух наших полушарий, я буду хохотать, как дитя, восклицая, что Олли ге-ни-ален, а история оплодотворения Маржори — бес-по-добна!
— Олли пошел к начальнику аэропорта и все ему рассказал: что мне сорок лет, что я фертильна один день в месяц и он не может этот единственный день пропустить, что ему совершенно необходимо срочно вылететь в Нью-Йорк! И случилось чудо. Этот милый господин помог твоему папе, и ты появился на свет, — закончила свой рассказ Маржори, обращаясь к Кристоферу, которого все это время неистово подбрасывала вверх.
Я не выдерживаю и указываю рукой на бокал, недвусмысленно намекая, что не худо бы и мне малость промочить горло. До нее наконец доходит. Гаитянка приносит на подносе бутыль виски и кубики льда. Я вовремя попросила спиртного, потому что дальше последовало продолжение. «Беременность — это, конечно, вос-хи-тительно», — заверяет меня Маржори, скаля свои мандибулы. Но в следующий раз (как выяснилось, одного ребенка ей недостаточно!) она поступит разумнее: поручит вынашивание другой женщине. Уже нашлась подходящая кандидатура. Студентка Нью-Йоркского университета.
— Белая, абсолютно здоровая. Умненькая. Отец ребенка — профессиональный серфингист из Калифорнии, они познакомились летом во Флориде. Аборт она делать не хочет. Это противоречит ее религиозным убеждениям… Представляешь, какой хорошенький нам с Олли достанется малыш! Я взяла на себя все медицинские расходы и частично оплачу ее обучение. Девчонку это устроило. Олли считает, что это просто за-ме-чательно!
Как-то не верится, что мы обе принадлежим к роду человеческому. Представляю, как взбесилась бы Тютелька при виде этой гуманоидной найковицы. Она вскочила бы и, кипя от негодования, вырвала Кристофера из рук матери, умыла, в клочья изорвала карту полушарий и, излив на Маржори поток оскорблений, принялась бы названивать в Международный суд по правам человека. А я сижу себе тихонько, уткнувшись носом в бокал, мекаю, бекаю, бормочу что-то невнятное, думаю, как отреагировать на ее откровения, чтобы не слишком обидеть, наконец выдавливаю из себя:
— Да, оригинально…
И меня снова начинает мучить вопрос. Он подбирается украдкой, потихоньку. Обычно я гоню его прочь, из малодушия и не только: мне чертовски любопытно наблюдать за Маржори. Но вопрос-искуситель не сдается: где же, мол, твое достоинство, задай меня ей, задай! И, не выдержав напора, я спрашиваю: с чего это Маржори так со мной скорешилась? На самом-то деле? У нас с ней нет ну ничегошеньки общего. И пользы от меня никакой. Я-то за ней наблюдаю, как зоолог за редкой жирафой, а ей какой интерес со мной якшаться?
Все оказалось проще, чем я предполагала.
— Because you’re French. It’s so chic, you know, to have a French Friend![10]
Так мне и надо. Один — один. Он звала меня ужинать, потому что тоже хотела побыть зоологом, добавить к своему резюме строчку: «Французский друг». Капельку бешамели, чуточку импрессионизма, чтобы приправить пресную рутину Уолл-стрит.
— Франция… О, Франция… Когда-нибудь, Кристофер, мы с тобой навестим нашу французскую подругу, и ты увидишь, какая там красота… Как в музее!
Маржори убивает меня на месте. Превращает в ничто. В карликовое растение. В заморскую диковинку. Стало быть, мой удел щебетать о моде, духах и винах, на большее я не способна… Я — разновидность Джоконды: торчу себе в Лувре, без кондиционера, за пуленепробиваемым стеклом. И все почему? Да потому, представьте себе, что у меня на родине таких бабок, к каким привыкла Маржори, не водится. А бабки, как известно, правят миром, делают людей умными, талантливыми, утонченными и успешными, кожу — бархатной, улыбку — ослепительной, душу — безмятежной. Вот она, вожделенная манна небесная!
Внутри у меня все бурлит, но я не произношу ни слова. К чему, собственно? Нет, я отнюдь не трушу. Просто Маржори не виновата, что при рождении получила точную и недвусмысленную инструкцию, а я не виновата, что живу не по регламенту. Мы принадлежим к двум разным мирам, только и всего.
Маржори не станет метаться по городу, как муха в паутине, из-за того что потеряла отца. Она поступит по науке — посетит психоаналитика, который ей все растолкует: внутри нее сидит испуганная маленькая девочка, которая мешает двигаться дальше, и с этим надо решительно бороться. Надо изжить в себе незрелое существо, не способное понять, почему так нестерпима боль утраты. Так скажет ей психоаналитик.
Мой папочка…
Мы с Ним вечно дрались, по-настоящему. Осыпали друг друга оскорблениями. Набрасывались друг на друга, выпучив глаза, с пеной у рта, с раздувшимися венами на висках, старались ранить противника в самое сердце. Даже в редкие минуты перемирия были начеку, не позволяли себе расслабиться. Внезапно наступившая тишина настораживала нас обоих. Он протягивал мне руки, но я никак не могла угомониться. Нежность, желание все простить и забыть были мне неведомы, война была привычнее мира.
