Я была согласна на все.
Восторг переполнял меня.
Алан, однако, полагал, что я дала ответ слишком быстро, а следовало бы подумать. Вдруг мне будет с ним скучно? Все-таки он торговец майками и колготками, да к тому же американец, старый холостяк и бейсбольный фанат… Кстати, а что я смыслю в бейсболе? Кроме того, он терпеть не может Гленна Гулда, которого я слушаю целыми днями…
— Что, правда? Ты не любишь Гленна Гулда? — изумилась я. Впервые встречаю человека, который не тащится от игры знаменитого пианиста и его дырявого стула.
— Мне не нравится его стиль. Он играет слишком сухо и технично. Его игра излишне категорична, она не оставляет пространства для мечты…
— Тогда почему… почему ты все это время молчал? Ведь я его постоянно слушала!
Все это время, пока я старалась не занимать слишком много места в его доме и его жизни, он мучился, слушая Гленна Гулда, потому что…
Потому что любил меня. Любил, не отдавая себе в том отчета.
Я была потрясена.
Сон стал явью.
Он любит меня и только что сделал мне предложение.
Ощущение было очень странным и вместе с тем волшебным: круг замкнулся самым чудесным образом.
Мы поженились быстро и наспех.
Городская ратуша располагалась в деловом квартале, в нижней части города. Мы заполнили анкеты, указали имена и фамилии родителей, свои адреса, профессии, сообщили о предыдущих браках и разводах, что было проще всего, потому что для нас обоих это было в первый раз. Вокруг толпились другие пары — черные, пуэрториканцы, мексиканцы, азиаты, которым трудно было вписывать в клеточки нужную информацию по-английски. Мы стали им помогать, поглядывая друг на друга из-за биковских ручек и старательно выводя имена: Аранчес, Хо Чин, Баранга. Нам хотелось поделиться с другими своим беспредельным счастьем.
Потом мы встали в очередь и дошли до дамы, которая сидела у зарешеченного окошка. Было время обеда. В одной руке дама держала гигантский гамбургер, а другой взяла наши анкеты и механическим голосом попросила нас поклясться, что мы сообщили верные сведения:
— Поднимите руки и скажите: «Клянусь».
Мы поклялись. Дама положила гамбургер, вытерла руку о блузку, отпила глоток диетической колы и сказала:
— С вас десять долларов.
Алан отдал ей десять баксов, и мы отправились искать судью, чтобы скрепить наш брак. Таксист убеждал нас, что мы слишком торопимся, что оформить брак можно в течение десяти дней, поэтому у нас есть еще время хорошенько подумать. «Уже подумали», — отвечали мы, крепко держась за руки. Он пожал плечами и повез нас домой, приговаривая, что мы совершаем ошибку, что брак — верный способ загубить свою жизнь, что он знает о чем говорит и нам стоило бы прислушаться к его мнению.
Алан нашел в справочнике судью с французской фамилией Шарет, выходца из Вендеи, который оказался американцем как минимум в четвертом или пятом поколении и даже свою фамилию произносил как «Черетс». Мы договорились, что на следующий день будем ждать его у себя дома. «Со свидетелями», — уточнил судья, прежде чем положить трубку.
Назавтра я надела зеленую блузку и белую мини-юбку. А Алан для пущей торжественности нацепил галстук и расчесал волосы на пробор. Моим свидетелем была Рита, а Алановым — Бонни Мэйлер, потому что именно благодаря ей мы познакомились. Судья снял пальто и попросил разрешения воспользоваться туалетом. Вернувшись в комнату, он велел нам встать посреди комнаты, со свидетелями по бокам, раскрыл старую книгу и начал скороговоркой читать что-то по-староанглийски. Я ответила «I do»[49], не слишком понимая, что он там бормочет. Мне было все равно. Я смотрела, как Алан с серьезным видом произносит: «I do», и на все остальное мне было наплевать. Потом судья прервал чтение, ожидая, что сейчас мы обменяемся кольцами, но про них-то мы и забыли. Судья пожал плечами и продолжил свою речь.
Посередине огромной пустой гостиной мы поставили столик с бутербродами и французским шампанским, включили Билли Холлидей. Когда судья завершил свою тираду, мы выпили шампанского за наше счастливое будущее и прочую лабуду и закусили бутербродами. Поговорили о Вендее, правда, судья точно не знал, где она находится. Он все пытался вспомнить хоть какие-то французские слова, чтобы меня порадовать, но безуспешно, ему оставалось только глупо улыбаться, когда в разговоре возникала пауза. Я позвонила брату и Тютельке. «Поздравляю, — сказал Тото, — и когда же я смогу лицезреть физиономию твоего мужа?» Слово «муж» звучало так непривычно, что я не сразу поняла, о ком это он… Тютелька некоторое время напряженно думала, а потом сказала: «Я тебе сейчас зачитаю одну цитату, прямо про тебя». В трубке наступило долгое молчание, после чего Тютелька вернулась наконец с цитатой из некоего Онетти: «Все самое важное неподвластно мысли». Это единственное, что я запомнила, потому что все остальное было слишком сложно, да и голова у меня была занята другим. Тютелька пообещала прислать цитату телеграммой, если, конечно, эти кретины на почте не исказят до неузнаваемости великую мысль аргентинского прозаика. Алан позвонил родственникам в Вайоминг, точнее, оставшимся там родственникам, потому что его семья разъехалась по разных городам и штатам. Они тоже нас поздравили.
Рита подарила мне набор для домохозяек. В маленьком чемоданчике располагались: метелка из перьев, прихватки, специальная брызгалка, чтобы орошать курицу в духовке, и ложечки с зазубринками по краям для разделки грейпфрутов. Бонни спросила, собираемся ли мы в свадебное путешествие. Алан рассмеялся: он забыл об этом подумать. «Разве так можно? — проворчала Рита. — Что это за свадьба без колец и без свадебного путешествия?» Судья с ней согласился. Потом он скромно рыгнул, прикрыв рот ладонью, поставил бокал, пожал нам руки и вышел, держа спину прямо, как подобает представителю власти. Я спросила у Алана, сколько мы заплатили за церемонию. Он ответил, что церемония бесплатная, но он, по традиции, выписал чеки в пользу местного хора и пожарной части. Вскоре наши гости разошлись, и мы остались вдвоем. Мне хотелось сразу же забраться в постель, но у Алана возникла другая идея.
Мы взяли такси, чтобы всю дорогу целоваться. Таксист поехал по Парк-авеню, повернул на Пятую и остановился на углу Пятьдесят седьмой улицы, прямо перед «Тиффани». Я невольно вспомнила про Одри Хепберн и Трумена Капоте. Когда Алан расплачивался, таксист сказал, что любит подвозить молодоженов, потому что они всегда оставляют хорошие чаевые.
Алан оставил ему хорошие чаевые, и мы вышли из машины. Я не отходила от него ни на шаг: мне вдруг стало страшно. Некстати вспомнились многочисленные заметки из «Нью-Йорк Пост» про психов, которые бродят по улицам с револьверами в карманах и отстреливают счастливые парочки. А мы буквально светились от счастья, стало быть, нас замочат в первую очередь.
Жизнь была полна счастья. И подобна сну, который может закончиться в любую минуту.
А пробуждение, скорее всего, будет страшным. Нас наверняка пристрелят, и наша фотография окажется на первой полосе под заголовком «Stubbed in full honey moon»[50], или что-нибудь в этом роде.
Я стала оглядываться вокруг в поисках психов. А их, видит Бог, в этом городе предостаточно, и все на свободе. «По крайней мере, перед смертью я целый месяц была счастлива», — сказала я себе.
С тех пор как Алан отыскал меня у Риты, я парила в облаках. Правда, время от времени приходилось щипать себя за руки, чтобы убедиться в том, что это не сон.
Он примчался через полчаса после того памятного звонка. Прижал меня к себе с такой силой, что я едва не задохнулась, под умиленным взглядом Риты, которая, скрестив пальцы и обратив взор к небесам, горячо благодарила Пресвятую Богоматерь, бормоча все молитвы, какие знала. А он все сжимал меня в объятиях и просил больше никогда никуда не исчезать. С пианисткой все вышло ужасно. Увидев ее в аэропорту Ла Гардиа, он сразу подумал: и зачем она приперлась? Зачем она вообще ему понадобилась? Как бы намекнуть, что она здесь лишняя, что ему невыносимо ее присутствие в этих стенах, где еще остались мой запах, моя зубная паста, один носок и прекрасные альбомы, которые он листал не переставая, повторяя, какая я замечательная. Присцилла уже все решила: она разведется и переедет к нему в Нью-Йорк со своими тремя детьми. С тремя детьми! Ее муж не станет чинить препятствий. Он дает жене год на размышления, и, если за это время ее чувства к другому не остынут, она получит развод и приличные алименты. Осталось только найти достойную школу для детей. Трое детей! Подходящая школа! И все это с согласия мужа! Алан не знал, куда деваться. Под предлогом жестокой зубной боли он отправился спать в соседнюю комнату, в мою постель, где простыни еще хранили мой запах.
