— Кстати, вы не знаете, где здесь добывают спиртное? — неожиданно спрашивает он.
— Вон там, — рыжий интеллектуал делает неопределенный жест в сторону барной стойки.
— А нельзя ли вас попросить принести что-нибудь этой милой барышне, а то она уже вся иссохла, слушая вас.
— Ну да… конечно.
Рыжий интересуется, что я желаю выпить. Я протягиваю ему десять баксов и заказываю тоник. Он кладет купюру в карман и знаками просит нас подождать: сейчас он вернется и доскажет нам про Авраама Линкольна и про хижину дяди Тома. Не успевает рыжий отойти, как Алан увлекает меня в противоположный конец зала. Он гигантскими шагами движется сквозь толпу, могучим торсом без труда расчищая себе дорогу. А я у него на прицепе, как ценный груз, отчего втайне ликую. Так и хочется показать язык всем присутствующим девицам и закричать: «Ну что, все видали, какая добыча попалась ко мне в сети? А ведь я палец о палец не ударила, чтобы его сразить! Всего лишь шарфик на бедра повязала, пока вы конспектировали свои дурацкие книжонки „Как соблазнить Принца“. Вот что значит чувство стиля, простушки вы мои! Об этом в книжках не пишут, это врожденное: многовековую европейскую цивилизацию нужно впитывать с молоком матери».
Алан рассекает бесполую толпу, размалеванную по последней моде. Его квадратный подбородок возвышается над морем голов, прищуренные глаза напоминают изюминки. Он ищет глазами свободное место, где можно приземлиться с добычей. Я разглядываю его отрешенно, будто незнакомого, и не без ехидства отмечаю, что его орлиный нос с большой горбинкой мог бы быть поменьше, скулы чересчур плоские, челюсти хищные, волосы прилизаны по бокам. Так и хочется дружески похлопать его по плечу и с ухмылкой спросить: кем это он себя вообразил? Но в эту минуту Алан резко оборачивается, и его чары ослепляют меня с новой силой. Я таю, словно леденец. С величайшим усилием беру себя в руки: стоило конкистадору сжать мою ладонь, и я уже готова покориться, счастлива, что удостоена взглядом… Не пройдет!
— А куда ты меня, собственно, тащишь? — интересуюсь я.
Два здоровенных парня, очевидно, что-то не поделивших, с воинственным видом надвигаются друг на друга, и я едва не попадаю им под горячую руку. Алан не отвечает и упорно продолжает тянуть меня за руку.
— Ты сам изобрел эту прическу или так принято в деловом мире?
Он останавливается и смеряет меня взглядом. Разглядывает с некоторым раздражением, даже, пожалуй, со злостью. Похоже на разминку перед боем.
— Нет… просто многим нравится, когда волосы гладко причесаны и не торчат во все стороны. Это такой стиль… Некоторые мои знакомые вообще…
Он маневрирует мной, словно мячиком для регби, ловко лавируя между игроками, ведет меня прямо к воротам. Я прицепчиком тащусь за ним, то и дело на кого-нибудь натыкаясь. Временами мне хочется специально от него отстать, но вырваться невозможно, так крепко он сжимает мою руку. К тому же стоит мне воскликнуть «Чур-чура!», и он, несомненно, просияет от удовольствия, а этого я допустить не могу. О, драгоценный мой соперник! Я его раздражаю, это очевидно. Он сердится на меня — и на себя, за то что позволил себе выйти из равновесия. И во всем — в судорожно сжатых челюстях, в движении пальцев, мнущих мою ладонь, в отчаянных взглядах, которые он поминутно бросает в мою сторону, — прочитывается нестерпимое желание. Если бы можно было схватить меня за волосы, приткнуть к первой попавшейся колонне и насладиться мной при всех, он бы себе в этом удовольствии не отказал.
Я замечаю спасительную табличку, подмигивающую из-за спины Алана, и выпаливаю:
— Пусти, я хочу в туалет.
Мне необходимо передохнуть, помассировать запястье, расправить шарф и просто посмотреть на себя: выбрать правильное выражение лица, приготовиться к штурму.
— Я буду ждать здесь, — бурчит Алан, усаживаясь в плетеное кресло под живой изгородью.
В женском туалете полно мужчин. Два антильца поправляют выбившиеся из-под шерстяных беретов косички и с серьезным видом делят какие-то пилюли. Перебравший юнец моет голову под краном, поддерживаемый подружкой. Огромный негр, переодетый под Мэрилин, ласкает перед зеркалом свое огромное, неподвижно застывшее тело.
Покачиваясь на позолоченных каблуках, в блондинистом парике и непроницаемых темных очках, он поглаживает тяжелыми ладонями плоскую угольно-черную волосатую грудь с выступающими мускулами. Руки ползут вдоль бедер, обхватывают упругие ягодицы. Платье, отороченное мехом, плохо скрывает возбужденный член. Он подергивает плечом, с трудом сохраняя равновесие, горе-соблазнитель, нелепый и одинокий. Пытливо вглядывается в зеркало, словно пытаясь отыскать в его глубинах свое навеки потерянное «я». Руки у него грубые и мозолистые, будто у грузчика с Ховард-стрит. Нарумяненная кожа местами потрескалась. Карминно-красные опухшие губы бормочут слова любви: «Baby, baby, I love you, baby»[42]. Длинные накладные ресницы беспомощно торчат во все стороны. Его сольный номер проходит незамеченным: ни единой улыбки, ни малейшего сочувствия. Вокруг него щебечут девицы, всецело поглощенные собой: наводят красоту, перемывают кости мужикам, гримасничают, передавая друг другу помаду, строят планы на выходные.
Одна я не могу оторвать от него глаз. Кем он ощущает себя на самом деле — Мэрилин или отбеленным негром? Грузчиком или куклой Барби? Потерянной девчонкой или треснутым деревом? Сколько у него лиц?
Я смотрю на свое отражение.
Я ведь тоже такая…
Только мне не нужно ни под кого рядиться, перевоплощение и без того дается мне легко. В моем облике слились воедино Кретинка, С-леденцом, Чертовка, Маленькая девочка и Жестокий убийца. Внешне их не различить: одни и те же губы произносят разные слова, одни и те же ноги сдвигаются и раздвигаются, один и тот же голос умоляет и приказывает, одни и те же руки ласкают и убивают…
Пусть другие пытаются во мне разобраться. А я запуталась.
Где та единственная, настоящая?
Случается, она навещает меня, всегда без предупреждения. Толкает дверь, кричит: «Привет!» — и усаживается напротив. С минуту мы смотрим друг на друга, и я ее узнаю. Ощущение счастья непередаваемо. Я — королева, и богатства всех дворцов мира безраздельно принадлежат мне одной. Вот мой трон, мои бриллианты и сапфиры, мой скипетр. В такие минуты мне никто не нужен, я самоценна. Я существую, обретаю свое законное место, докапываюсь до самой своей сути. У меня тысячи особых примет, я уникальна, неповторима. Я драгоценный камень в золотой оправе, настоящий, не поддельный. Мнение других мне безразлично. В такие минуты я точно уверена, что живу. Все вещи оказываются на своих местах. Я твердо знаю, кто я, где я, зачем и куда двигаться дальше. И спешить мне некуда.
Жаль только, что мне никогда не удается ее удержать. Один фальшивый жест, невольная оплошность, неверное слово, натянутая улыбка — и она вновь исчезает. Ее доверие надо заслужить, необходимо работать над собой, избегать общих мест, не плыть по течению, не притворяться, не искать спасения во лжи, не косить под юную принцессу, не приукрашивать истину. Вернуться к реальности, к правде и не сворачивать в сторону — единственный способ обрести себя. Я не хочу, чтобы мое истинное «я» навеки погрязло в пучине лжи, иначе мне придется носить маску всю оставшуюся жизнь.
Стоя рядом с негром-трансвеститом, упершись руками в раковину, а носом уткнувшись в зеркало, я даю себе торжественную клятву: не мухлевать. Быть собой, не рисоваться и не врать. Глядя на свое отражение, я понимаю, что сдержать слово будет нелегко. Придется отказаться от заученных жестов и банальных фраз, держать себя в узде и быть непреклонной.
Кто знает, какие открытия ждут меня за поворотом…
Девушка в зеркале кивает: она готова рискнуть.
Алан меня ждет. Сидит в плетеном кресле и ждет. Старается держаться индифферентно. Он протягивает мне бокал, я пью маленькими глотками, набираюсь сил. Меня ждет нелегкое испытание правдой, и, как нетрудно догадаться, на Алана в данном случае рассчитывать не приходится. Он не возьмет на себя роль друга-подруги, которому можно излить душу, не поддержит меня морально в минуту жгучего и мучительного недовольства собой. Любовник и конфидент — роли несовместимые.
