— Ты что, еще не готова? — возмущается она. — Уже половина восьмого. Через полчаса сюда явится Алан…
Я устремляюсь в ванну, но Бонни меня не отпускает. Усевшись на унитаз, она продолжает допрос:
— Ты хотя бы придумала, что надеть?
Я растерянно молчу.
— Одолжить тебе что-нибудь?
Укрывшись за шторкой, я бормочу что-то невнятное в надежде на время нейтрализовать Бонни, а сама напряженно соображаю. У меня проблема со шмотками, точнее, с элегантными женскими шмотками. Мы враждуем не первый год. Они то и дело пытаются меня соблазнить. Переливаются всеми красками, сверкают, дразнят и… гаснут, стоит мне до них дотронуться. Я жадно разглядываю витрины магазинов и страницы модных журналов. Классные прикиды подмигивают, заманивают, заставляют себя купить, величаво заполняют шкафы. Я живо представляю себе, как они спускаются по лестнице, усаживаются на диван, падают в объятия прекрасных незнакомцев, и вдруг с ужасом замечаю: они пусты, я оказалась за бортом.
Так они и живут безвылазно у меня в шкафах.
Ну не умею я их носить, все эти облегающие костюмчики, платья с нескромными вырезами, юбки с разрезами от бедра. Элегантные дамы поглядывают на собственные туалеты свысока, умело используют по назначению. А у меня все наоборот. Наряды полагают, что я их не достойна, и обращаются со мной с крайним презрением, если не сказать — издевательски. Я прекрасно себя чувствую без всякой одежды. Или в джинсах. А шпильки, увы, не для меня.
Иногда мне кажется, будто в платяном шкафу поселилось привидение и мешает мне превратиться в неотразимую леди.
Я стараюсь изо всех сил. Покупаю великолепные туалеты. В огромном количестве. Навещаю их в шкафу, поглаживаю, пытаюсь приручить, бережно снимаю с вешалок, раскладываю на кровати, нахваливаю. И тут начинается… Они смотрят на меня и ухмыляются: «Ты будешь выглядеть нелепо! Ты что, в зеркало на себя не смотришь? Ты нам не подходишь!»
Не подхожу, значит.
Да кто вы такие?
С какой стати командуете мной?
Иногда я оказываюсь сильнее. Заставляю какую-нибудь шмотку провести на мне целый вечер. Затыкаю уши, прижимаю локти к телу, а то еще сбежит ненароком. Если я решаю побыть настоящей леди, это серьезно.
Но чаще всего я сдаюсь. Напяливаю джинсы, футболку, показываю разноцветному тряпью язык и убегаю.
Сегодня вечером у меня нет выбора. Старые башмаки сочетаются исключительно со старыми штанами. В любом случае, стараться я нынче не намерена: мне предстоит не свидание, а встреча с благодетелем.
— Так что ты решила? — спрашивает Бонни, нетерпеливо постукивая пальцами по краю раковины. Мое молчание действует ей на нервы.
— Не знаю. Видишь, что с ногой? Я споткнулась, задела за край тротуара. Теперь трудно что-то подобрать.
С этими словами я демонстрирую пострадавший палец, надеясь, что Бонни, располагая всеми необходимыми данными, придет к тому же выводу, что и я. Она с глубоким отвращением смотрит на мою ногу и, глядя на меня, как взрослый человек на неразумное дитя, подтверждает, что с такой раной действительно трудно что-то подобрать, после чего теряет ко мне всякий интерес, поднимается с унитаза и уходит к себе.
Когда Алан звонит в дверь, я выхожу навстречу ему в старых башмаках без каблуков, серых штанах, длинном сером свитере и мужском плаще. Ни попка, ни грудь в таком наряде не просматриваются. Я не соблазнительница, я уклонистка, спокойная и улыбчивая.
Душа — на месте, точнее, некое подобие души. Она не смоталась только потому, что предстоящее свидание — туфтовое, и все-таки заметно, что она нервничает: дрожит, мечется, норовит окончательно меня покинуть. Я пытаюсь ее успокоить, считаю про себя: 24, 25, 26, 27… а потом опускаю глаза и вижу свои изъеденные пятновыводителем ногти, искалеченную ногу и нелепый наряд во всей их красе.
Алан не обращает на меня особого внимания. Он садится на белый диван рядом с Бонни, берет бокал. Как бы мне хотелось закрыть глаза, броситься к нему, ухватиться за ремень его брюк и спросить: «Ну что, куда пойдем?» Я пытаюсь держать себя в руках. Сажусь на диван напротив, кривясь от боли, кладу ногу на ногу, чтобы, не приведи Господь, невзначай не сорваться с места. Бонни как бы между прочим включает музыкальный центр, разряжает обстановку.
Я стараюсь казаться невозмутимой и исподтишка разглядываю Алана.
Он что-то рассказывает. Лицо скрывается за бокалом, за ослепительной улыбкой. Блестят густые черные волосы, длинные пальцы сжимают бокал, длинные ноги… О, как я жажду ощутить прикосновение этих стройных ног. Я представляю их голыми, переплетенными с моими в постели. Эти ноги должны принадлежать мне. Я вдыхаю его аромат, продвигаюсь выше, утыкаюсь носом в густую растительность на груди, тянусь губами к его губам, принимаю его язык… О, как я его хочу!
Он не смотрит в мою сторону, и пока меня это устраивает. Не обращай на меня внимания! Дай вдоволь наглядеться на тебя, всласть намечтаться, представить себя в твоих объятиях, мысленно целовать тебя до беспамятства.
Я едва понимаю, о чем они говорят. Смотрю на них отрешенно, издалека. Мне вдруг приходит в голову, что сейчас я переживаю лучшие мгновения этого вечера, потому что потом неизбежно придется что-то из себя изображать, подавать ответные реплики и мечтать я уже не смогу.
Наконец Алан снисходит до меня. Он поворачивается в мою сторону, и я вдыхаю его запах — аромат чистой кожи и легкой туалетной воды, смесь лимона, сандала и, возможно, лаванды. Этот запах так сильно меня возбуждает, что я задерживаю дыхание, даже прошу Бонни налить мне виски, чтобы перебить дразнящий аромат. Хорошо еще, что она тарахтит без умолку и хохочет, откинув голову назад. Обычно я не понимала, почему Бонни Мэйлер так громко смеется, причем без всякого повода. Смех подобно точке завершает каждую фразу. Вероятно, таким образом Бонни демонстрирует окружающим, что у нее все о’кей, она здорова и счастлива. В этот вечер она смеется чаще и громче обычного. Ха-ха-ха! Я решаю последовать ее примеру. Ха-ха-ха! С непривычки у меня получается хуже, чем у нее! Не в кассу. Я слышу свой смех как бы со стороны, и звучит он по-идиотски. Кажется, что смеюсь не я, а какая-то посторонняя девица, глубоко мне противная, зато легко нашедшая общий язык с Бонни Мэйлер. Каким-то образом я внезапно превращаюсь в Кретинку, ржу как лошадь и несу всякий вздор. Устав смеяться, я замолкаю и пристыженно опускаю голову. Что общего между мной и этой смешливой дурехой? Почему я не могу быть просто самой собой? Хотя, возможно, с Бонни Мэйлер можно общаться только так, по-другому она не понимает.
Мне становится совсем грустно.
И вот настает минута, когда Бонни, взглянув на часы, объявляет, что нам пора. Я чуть было не предложила ей пойти с нами: все равно ведь свидание липовое, но вовремя опомнилась. Бонни ужасно разозлится. Роль дуэньи явно не входит в ее планы. Она решительно подталкивает нас к двери и желает приятно провести вечер. В эту минуту звонит телефон, поэтому прощание получается смазанным.
— Привет! — заворковала Бонни, и дверь захлопнулась.
Уолтер молча пропускает нас к выходу, глядя на меня с гордостью и даже, как мне кажется, с сознанием выполненного долга. За спиною у Алана он поднимает кверху указательный палец, давая понять, что одобряет мой выбор. Неужели Уолтер с ними заодно? Значит, тоже втайне жалеет меня? Я опускаю глаза, смотрю на свои безобразные ботинки и думаю о том, что в эту минуту вид у меня, должно быть, чрезвычайно жалкий. Я прихожу в ярость, проклинаю весь мир. Да, я хочу страдать, но без постороннего вмешательства. Не выношу слащавого сочувствия и лицемерной жалости. И вдруг мне захотелось удрать от Алана, собрать вещи и переехать в ночлежку с Иовом на тумбочке. Тем временем Алан интересуется, не больно ли мне идти. Он любит бродить по ночным улицам. Взяв себя в руки, я отвечаю, что идти мне не больно.
Я тоже очень люблю бродить ночью по Нью-Йорку. Найковицы уже расшнуровали кроссовки, банкиры отключили компьютеры. А на улице остался невостребованный товар: лишние люди, романтики и бродяги, бредущие по грязным сверкающим лужам, беседуя сами с собой. И только машины скорой помощи с озабоченным видом мчатся по магистралям. В этот час вода по канавам устремляется вниз, а на тротуар высыпают последние ковбои. Они пьют пиво и вспоминают старые добрые времена, когда мнили себя победителями и наивно лелеяли великую американскую мечту.
