Когда Элен была беременна нашим вторым ребенком, она не ела ничего, кроме креветок. Мать приносила их в нашу спальню на подносе вместе с тонко нарезанным хлебом, маслом и фарфоровым чайником, хлопотала вокруг невестки, взбивала ей подушки, ставила поднос на ее выпуклый живот и смеялась, когда нетерпеливая ручка или ножка нарушала равновесие и расплескивала чай.

— Похоже, там у тебя великий спортсмен! — говорила она.

Это была девочка.

— Вы можете сказать жене, что она была очень хорошенькая, — сказала акушерка, как будто лицезрение чудесных глаз, носика, надутых губок и крошечных ноготков могло компенсировать отсутствие дыхания. Сама Элен видеть дочь не пожелала; малютку любовно держала моя мать, покрывала ее мертвое личико поцелуями и плакала. Она плакала за нас обоих; я же не мог проронить ни слезинки. Я пробормотал:

— Элен хотела назвать ее Мейзи. В твою честь.

Мать покачала головой, отвернулась и сказала, продолжая баюкать мертвого ребенка:

— Слава Богу, хоть сама Элен осталась жива, бедняжка…

Мать мечтала, что родится девочка. Прошел год; когда после смерти моего деда мы помогали Мейзи переехать в Лондон, то нашли в нижнем ящике комода с постельным бельем аккуратно упакованные крошечные платьица с розовыми лентами. Я рассердился на мать: эта находка могла причинить Элен боль.

— Она никогда ни о чем не думает! — кипятился я. Но Элен ответила:

— Ох, перестань беречь мои чувства. Она переживает не меньше нашего. Тем более сейчас, когда умер ее отец. Две смерти подряд. Думаешь, ей легко?

А я тогда вообще ни о чем не думал. В тот период моей жизни меня не интересовало, что делает, думает и чувствует мать в мое отсутствие. Я продолжал любить ее, но я вырос, вылетел из гнезда, был занят работой, женой и сыном. Тогда Мейзи была еще сравнительно молода и независима — во всяком случае, о ней еще не нужно было заботиться — и я сердился на Элен, которая настаивала, что мы должны помочь ей с переездом. Возможно, к этому примешивалась обида. Дом принадлежал не только матери, но и мне; неужели она могла забыть об этом? А что будет с Тимом, который привык бывать на море? Внезапное стремление Мейзи переехать в Лондон, чтобы быть ближе к своей овдовевшей матери, казалось мне импульсивным. Она купила домик в Боу, продала дом в Саутенде, а потом позвонила мне и сказала, что через неделю переезжает.

— Ведь все дело в этом, да? — спросила Элен. — В том, что Мейзи посмела действовать самостоятельно, не посоветовавшись с тобой и Мод!

Элен сидела над кучей вещей, которые укладывала в пахнущий камфарой сундук. Когда я был маленьким, в этом сундуке хранились мои зимние вещи: теплые носки, свитеры и серые фланелевые костюмы с короткими штанишками, которые я надевал в школу в холодные дни. Потом сундук перешел к Тиму; там хранились мои плюшевые зверюшки и настольные игры, он играл ими, когда приезжал в гости в бабушке.

— Что ты собираешься делать с Артуром? — злобно спросил я, поднимая с полу сплющившегося розового кролика с потертыми боками и оторванным ухом.

— Решай сам, — ответила Элен. — Оставь то, с чем не можешь расстаться, а остальное выкинь. — Она сложила в сундук детскую одежду и прикрыла ее полотенцами. Я не видел ее лица. — Если хочешь помочь, то займись картинами, — сердито бросила она. — Ничего удивительного, что Мейзи беспокоится о них. Это то же самое, что упаковывать Национальную галерею! Не представляю, где она их повесит. Ее новый дом такой маленький!

У моей матери была редкостная коллекция картин. Она хорошо отзывалась о моих авторских работах, но предпочитала копии картин Старых Мастеров, которые я дарил ей. Теперь они почти вплотную одна к другой висят на стенах комнат, коридора и лестничной площадки ее маленького домика в Боу. Ей нравятся многоцветные картины; если не портреты, то жанровые полотна.

— Они заменяют мне друзей, — со слезами на глазах говорит она, пытаясь скрыть свою радость и гордость. Или: — Картины позволяют экономить на отделке. В наши дни обои очень дорогие. — Это говорится специально для того, чтобы позлить Мод, и свидетельствует вовсе не о невежестве и дурном вкусе.

Сестры продолжают разговор, начатый очень давно.

— Дорогая, я не такая умная, как ты, — слышу я слова матери, адресованные Мод, — но думаю, что Беллини — это не копия, а так называемая интерпретация. Мой сын сделал ее, когда был студентом. Перерисовал из книги фотогравюр. Так поступали все знаменитые художники. Конечно, я сама этого не видела, но как-то он сказал мне, что в Лувре рядом с картиной Мантеньи висит ее стилизация, сделанная Дега.

— Ты имеешь в виду стилизацию, — сказала Мод. Мать нахмурилась и покачала головой.

— Я думаю, стилизация — это нечто более серьезное. Когда заимствуешь чужой замысел и стиль, но добавляешь собственное видение. Видишь ли, на репродукции картины Беллини не было цвета, и при создании стилизации пришлось экспериментировать с красками. На оригинале цвета были другими. Когда в Лондон приехала передвижная выставка, я увидела его и, честно говоря, была разочарована.

Мод насмешливо фыркнула.

— Разочарована? В Беллини?

Мать улыбнулась.

— Дорогая, я хочу сказать только одно: стилизация, которая висит у меня, нравится мне куда больше. Во-первых, она меньше; во-вторых, чище. Лично я не вижу в грязи ничего хорошего, а ты? — И она с невинной улыбкой добавила: — К тому же настоящий Беллини намного дороже.

У матери было несколько моих студенческих стилизаций, но подавляющее большинство ее коллекции составляли аутентичные копии: Гойя, с полдюжины Рембрандтов, несколько Брейгелей, а также ряд портретов Рейнольдса и Гейнсборо. Многие из них я писал, просто чтобы попрактиковаться, но ни одной не стыдился; готов держать пари, если бы они висели на стенах городской или частной галереи, большинство экспертов и не заподозрило бы, что это копии.

— Цена картины зависит от отношения к ней владельца, — безмятежно закончила мать, и я понял по выражению лица Мод, что та побеждена. Хотя тетушка закатила глаза и бросила на меня умоляющий взгляд, она выглядела не столько сердитой, сколько смирившейся. Возможно, ей даже пришла в голову неприятная мысль о том, что моей матери, простой и необразованной женщине, удалось сделать открытие в искусствоведении.

— Твоя мать думает, что картины существуют для того, чтобы прикрывать дырки и пятна на обоях, — как-то проворчала она.

— Это ты думаешь, что она так думает, — ответил я и рассмеялся.

Вот почему спустя несколько недель Мод услышала от сестры эту реплику об обоях. Я уверен, что мать сделала это намеренно. Она наверняка слышала слова Мод и была уверена, что я оценю шутку. Моя тетушка — женщина, достойная всяческого уважения, и хотя я тоже люблю поддразнивать ее, но чаще жалею, потому что в перепалках с сестрой она неизменно терпит поражение.

Я думаю, дело тут было в обиде, не слишком глубокой и серьезной, но тем не менее незримо присутствовавшей в отношениях сестер. Как-то во время поистине мучительного переезда в Боу (чего стоило втащить по узкой лестнице слишком большие картины или расставить громоздкую мебель, которая гораздо лучше смотрелась в старом просторном доме) мать обмолвилась:

— Я знаю, Мод злится, что я ничего ей не сказала, но я должна была переехать ради Энни-Бритвы. После смерти отца она сильно сдала. Мод живо упекла бы ее в дом престарелых, приют, богадельню, подальше от глаз, чтобы навещать раз в месяц. Там Энни оказалась бы оторванной от тех, кого Мод называет ее вульгарными ист-эндскими подружками, и это окончательно доконало бы старуху. Разбило бы сердце. А так наверняка случилось бы, если бы я заранее предупредила Мод, что собираюсь вернуться в Боу.

Домик у моей матери очень славный. Он стоит на тихой улице, застроенной георгианскими коттеджами примерно в тысяча восемьсот десятом году. Когда Мейзи переехала туда, этот район уже «открыли» сообразительные молодые пары, которые не могли позволить себе жить не только в Челси, но даже в Ислингтоне. Они отциклевали полы, расшили темные цокольные этажи, устроили современные просторные кухни, выкрасили комнаты в бледные неброские цвета и повесили на стены репродукции в рамках или постеры. Дом моей матери сильно отличается от них и смотрится довольно эксцентрично: узкие занавески на окнах и комнаты, обставленные скорее памятными, чем удобными и красивыми вещами — это кресло-качалка переехало сюда из родительской квартиры над пивной, этот стол достался Энни-Бритве в наследство от ее бабушки-ирландки, те треснувшие, но сохранившиеся чашки и блюдца с изображением ивы когда-то принадлежали двоюродной бабушке, пастушке из Стаффордшира, а впоследствии перешли к бездетной двоюродной сестре Мейзи. И, конечно, повсюду висят мои Старые Мастера.