Я сказал:

— Невероятно… Невероятно, что я ничего об этом не знал.

— Тебе тогда было всего десять лет. Это случилось в то жаркое лето, когда ты болел корью. Мне пришлось попросить миссис Томкин присмотреть за тобой, чтобы поехать в Лондон и побыть с Дот. Правда, это продолжалось всего неделю.

Я не помнил никакой миссис Томкин. Но зато хорошо помнил корь. Помнил тетю Дот, менявшую простыни и смешившую меня; веселую грузную женщину, ее белые руки с ямочками, поднимавшие меня и разглаживавшие простыню. «Господи, какой худенький! Не ребенок, а креветка, — говорила она. — Придется тебя как следует подкормить, и тогда к свадьбе ты, может быть, станешь человеком!»

— Я помню, что она была на моем дне рождения, — сказал я.

— Да, верно. Честно говоря, нам повезло. Твой день рождения был в пятницу, а суд закончился в четверг. Мы всю неделю волновались, что процесс затянется и мы не успеем вовремя вернуться в Саутенд, чтобы все приготовить.

— Ох, перестань. Неужели ты думаешь, что я в это поверю?

— Милый, что ты хочешь этим сказать?

— О Господи! Неужели непонятно? Вы с Дот были на суде, где речь шла о жизни того человека. Там происходила страшная трагедия. Вы не могли думать…

Мать прервала меня с необычной для нее резкостью.

— Думать о двух вещах одновременно вполне реально.

Я отчаянно замотал головой.

— Как можно сравнивать одно с другим?

— Милый, ты очень ждал свой день рождения. А Дот это помогло отвлечься. Во время обеденного перерыва в суде мы с ней купили целую кучу разноцветных воздушных шариков. Она тогда стала прежней Дот, и я впервые поверила, что она сумеет оправиться от горя. Но мне запомнилась одна ее фраза… Мы покупали шарики в магазине на Ладгейт-Хилле, и я помню, как она сказала: «У твоего худышки вся жизнь впереди». Ей не стало легче, но, переключившись на твой день рождения, она поняла, что за стенами суда жизнь продолжается как ни в чем не бывало.

Я сказал:

— Как ты можешь говорить об этом так спокойно?!

— Это было давно. Тогда я вряд ли относилась к этому спокойно. Но ведь всякое случается. Мы каждый день читаем подобные истории в газетах, и чаще всего они происходят с самыми обычными людьми. Ты думаешь, что с тобой такого случиться не может, но когда оно все же случается, тебе приходится пережить это. Такова жизнь. А мы с Дот… ну, мы привыкли ко многому. Видел бы ты нас на фабрике! А иногда она помогала мне за стойкой. В пивной чего только не увидишь…

— Тем не менее убийства происходят не каждый день.

— А разве на войне не умирали? На дом в конце нашей улицы упала бомба и убила всю семью. Отца, мать, троих маленьких детей и двух жильцов. Из развалин торчали руки и ноги, тела разорвало на куски. Это ведь тоже убийство, не правда ли?

Я терпеливо вздохнул.

— Мама, это совсем другое дело. Тут ты не знаешь убийцу.

— Но кто-то их непременно знает. У каждого убийцы есть мать. А Дот собиралась за него замуж. Мы с ней были очень близки. Даже Мод понимала это, хотя ей не нравилось, что вожу компанию с такими простыми людьми. Она относилась бы к Дот по-другому, если бы та была образованной: получила диплом и была бы служащей, а не уборщицей. Но это не мешало Мод ездить с нами в суд. Она сохраняла присутствие духа, привозила и увозила нас на машине и отбивалась от репортеров, пытавшихся нас фотографировать. Одному из них она даже разбила фотоаппарат! А когда все кончилось, Мод нашла Дот работу в гостинице на севере, где та могла начать жизнь заново, не опасаясь пересудов соседей. Я не знаю, что случилось с Дот потом. Однажды она прислала мне открытку, но там не было обратного адреса.

— Если Мод нашла ей работу, то она должна была знать ее адрес.

— Наверно, ты прав, милый. Но я не мастерица писать письма. Кроме того, если бы Дот захотела со мной увидеться, она бы это сделала, правда?

Меня покоробило от ее равнодушия.

— По-моему, инициатива должна была исходить от тебя. Ты просто бросила ее, вот и все.

Мать слегка нахмурилась.

— Я считала, что она хочет забыть прошлое.

— По-моему, это просто отговорка. Попытка оправдать свою душевную лень. Просто тебе не хотелось поддерживать с Дот отношения. А она наверняка подумала, что ты сторонишься ее, как будто она заразная. Тебе это никогда не приходило в голову? Нет, конечно, нет. С глаз долой, из сердца вон, да?

— Милый, пойми, я принимаю жизнь такой, какая она есть, — мягко ответила мать. — Мне очень жаль, если это сердит тебя. Я храню память о Дот в своем сердце и каждый вечер молюсь за нее. Я ее не забыла.

Я был недоволен собой. С какой стати я разозлился?

— Ты слишком сильно любишь свою мать и не можешь смириться с тем, что она не совершенство, — как-то раз сказала Элен. — Все мальчики проходят эту стадию, и ты должен был перерасти ее. Но ты следишь за Мейзи, словно ястреб. Стоит ей сделать малейшую ошибку, как ты бросаешься на нее.

Мы с Элен были знакомы всего три недели. Я еще не сделал ей предложение. В тот день она познакомилась с моей матерью. Я сказал:

— Если бы я злился на нее по-настоящему, она этого не выдержала бы.

— Я и не говорю, что ты злишься. Просто разговариваешь с ней резковато. Плохая привычка, дружочек. Ты не стыдишься ее, нет?

— Не говори глупостей!

— Тогда веди себя по-другому. Это выглядит именно так.

— С чего ты взяла, что я ее стыжусь?

— Твоя мать принимает мир таким, какой он есть. Она всем довольна. А тебе это не нравится. Ты думаешь, что это обывательская позиция. Знаешь, мне в голову пришла одна странная мысль. Да, я почти не знаю твою мать, но иногда бывает так, что первое впечатление о человеке самое точное. Я смотрела на нее, слушала и вдруг поняла, что с ней произошло какое-то ужасное несчастье, но она его пережила. И именно это заставляет ее принимать все. Она не боится. Знает, что сможет справиться со всем, что на нее свалится. И это придает ей… не могу найти подходящего слова. Какое-то душевное равновесие.

Хотя слова Элен показались мне немного мелодраматичными, я был искренне тронут. Тем не менее я возразил:

— Не думаю, что с ней произошло что-то ужасное. Если не считать отца и того, что случилось во Франции. Она не любит вспоминать то время. Но это едва ли можно назвать ужасным несчастьем, правда? Конечно, ей пришлось в одиночку держать пансион и воспитывать меня, но тут тоже нет ничего особенного. Впрочем, она не была по-настоящему одинокой, скорее так можно сказать о Мод.

Элен, встречавшаяся с Мод в Лондоне, ответила:

— Они совсем не похожи, правда? Даже не скажешь, что они сестры. Но я имела в виду не браки твоей матери, а что-то другое, более важное. То, что случилось намного раньше.

Ее зеленые глаза были очень серьезными. Она была так молода… Я промолвил:

— Ты что, заглядывала в магический кристалл? Я не знал, что ты обладаешь даром ясновидения.

— Это всего лишь ощущение. Я чувствую, что однажды, очень давно, с ней что-то случилось. То, что трудно выдержать. Но она выстояла и обрела мудрость. Впрочем, не знаю. Может быть, все дело в том, что я люблю тебя и хочу любить ее, потому что она твоя мать. Увидев Мейзи, я поняла, что смогу полюбить ее, и так обрадовалась, что начала говорить глупости. Ты не сердишься?

— Мне нравится, когда ты радуешься и говоришь глупости. Это делает тебя еще красивее. И я рад, что она тебе понравилась. Кажется, я слегка побаивался, что она покажется тебе слишком обыкновенной. Думаю, это влияние Мод. Она считает, что при желании Мейзи могла бы добиться большего.

— Стала бы светской женщиной? Писала романы?

— Что-то в этом роде.

Мы рассмеялись, взялись за руки и пошли от дома матери к морю. Был первый день весны, зимнее ненастье кончилось. В тот далекий солнечный день мы были очень счастливы.

Тогда моя мать еще жила в Саутенде. После рождения Тима мы возили его на лето к морю. Его ведерко и лопатка висели в коридоре на вешалке красного дерева, маленькие сандалии с подошвами, шершавыми от хождения по осколкам ракушек, стояли в ящике рядом с моими. Рано утром во время отлива моя мать водила его собирать креветок; а я, позевывая, смотрел в окно спальни, наблюдая, как они возвращаются: их лица, разрумянившиеся от крепкого соленого ветра, и голые ноги, красные от холодной воды, напоминали мне собственное детство и радостное предвкушение отведать на завтрак маленьких бурых креветок.