— Коричневые.

Я смотрю на девочку, от одного произнесенного ею слова у меня все внутренности словно проваливаются в бездну. И приходит непрошеное видение: эта курносая девочка стоит, нагнув свое угловатое тельце, завесив волосами лицо, с голой попкой, которую сжимает могучими руками мужчина с коричневыми волосами, без лица. Мой пульс заработал быстрее. Мой безрассудный позорный член зашевелился под чертежной доской.

А Габриэлла Синклер спокойна, как все врачи.

— Темно-коричневые, как шоколад, или светло-коричневые, как хлеб?

Мэри крутит тряпичного мужчину в руках, не поднимает взгляда.

— Коричневые, как у вас.

Каштановые волосы Габриэллы Синклер подстрижены до плеч.

— Волосы у него длиннее или короче?

— Не знаю.

— Постарайся припомнить, Мэри. Я знаю, тебе больно, но постарайся припомнить.

— Нет! Не хочу.

Тупик. Ты моргаешь. Девочка потеряла маму на Рыночной площади. Она стоит, растерянная, среди кипящей толпы. Начинает плакать. Налоговый инспектор Городского совета, направляющийся домой раньше обычного, останавливается и спрашивает, в чем дело. Она говорит со всхлипами, и он понимает, в чем проблема. Он берет девочку за руку, ведет назад, в здание Городского совета, где за ней присмотрят и она будет в тепле и безопасности, пока будут пытаться найти ответственного за нее взрослого. Мужчина тащит плачущего ребенка за руку. У него черные, как уголь, волосы, он совсем не похож на образ, который сложился у меня как художника. Собирается толпа. Происходит обмен мнениями. Граждане задерживают мужчину. Ему еще повезло, что он вырвался с разбитой губой и ноющей мошонкой.

— Покороче.

— Волосы покрывали ему уши?

— Уши у него торчали.

— У тряпичного мужчины торчат, Мэри. А как насчет того?

— У того тоже торчали.

— А как насчет пробора — был у него пробор?

— Не знаю.

— О'кей, Мэри, ты действительно хорошо потрудилась, на сегодня хватит.

И мой угольный карандаш задвигался, зацарапал, покрывая тенями белизну бумаги.

Ты снова моргаешь. Учителя-мужчину в начальной школе отстранили от преподавания с выплатой жалованья — он повинен в том, что обнял девочку во втором младшем классе, у которой умер кролик. В городских публичных банях появились объявления о женских днях, чтобы матери могли привести своих детей поплавать в покое и безопасности. Техникам в фотолабораториях начальство приказывает тщательно следить даже за намеком на детскую наготу.

— Расскажи мне про его глаза, Мэри. У тряпичного мужчины — глаза голубые, голубые, как небо летом. А какие глаза были у мужчины?

— Зеленые.

— Зеленые, как трава, или зеленые, как стены?

— Зеленые, как ее школьная форма.

— Форма у тряпичной девочки — серая.

— Зеленые, как моя школьная форма.

Ты снова моргаешь. «Ивнинг пост» выходит из печати, в передовицах требуют положить конец террору: мистер Артур, ради Бога, найдите нам мужчину с ребенком. Это невероятной тяжестью ложится на плечи твоего отца, пригибает его к земле, так что в конце концов он может передвигаться лишь на коленях.

Таким я вижу его: невероятно медленная походка, мучительно передвигает ноги, махая руками, качая плечами на ходу, брюки обтрепаны, туфли сношены постоянным хождением по каменным тротуарам. Кожа у него на коленях содрана в кровь. Я представляю себе Винсента Хантера, бледного, прямые каштановые волосы стянуты сзади в миниатюрный хвостик, как он выходит из борделя на Дороге Рэдклиффа, заведения, специализирующегося на девицах в гимнастических костюмах, с бритыми лобками, — девицах, которые примут тебя и через зад. На дворе ночь, слишком темно для снимков. Хантер спешит прочь, упрятав голову в поднятые плечи. В эту минуту некто с ампутированными ногами, похожий на карлика, покидает безопасность подъездной дороги на противоположной стороне улицы: твой отец бредет за ним в оранжевом уличном свете.

— Глаза у тряпичного мужчины большие, верно? Смотри, какие большие. А у мужчины глаза были такие же большие или меньше?

— Не знаю.

— Постарайся вспомнить, Мэри.

— Меньше.

— Близко посаженные или раздвинутые?

— Я не знаю, не знаю, не знаю.

— О'кей, о'кей, хорошо, ты хорошая девочка, действительно хорошая. Не хочешь сока?

Угольный карандаш отчаянно царапает по стопятидесятиграммовой бумаге. Рука у меня вспотела. Я снова возбудился.

Моргни. Все это чистая выдумка. Гнилая сказка. Мужчина шагает по Дороге Рэдклиффа. Он проходит мимо Винсента Хантера — их плечи в футе друг от друга. Волосы у мужчины густые — это по крайней мере ясно. Не будь искусственного света от уличных фонарей, было бы так же ясно, что они каштановые. Твой отец медлит, на секунду кажется, что на него напала нерешительность, затем он подчиняется инстинктам, благодаря которым он и стал тем, кто он есть. Проходит ли он мимо, шаркая, отвернув голову, продолжая мучительное преследование мужчины, против которого все родители предупреждают своих детей? Или он поворачивается на коленях, оставляя кровавые следы на камнях тротуара, и возвращается назад в укрытие, на обсаженную рододендронами подъездную дорогу, где он уже провел бо́льшую часть вечера, чтобы проследить, куда спешит этот другой мужчина? Или, может быть, он уже знает? Не видел ли он этого человека бесчисленное число раз прежде? Ответ может дать лишь Рэй Артур. А Рэй Артур мертв. Он врезался на своей машине в мост и уже не может дать никаких разъяснений.

День за днем мои уши болят от наушников и не слышат шума и полутонов внешнего мира. День за днем я цепляюсь за обрывки сведений, которые Габриэлла Синклер сумела вытянуть из глубин памяти Мэри Скэнлон. Это самое неприятное лицо, какое я когда-либо изображал, — даже бумага стала серой от того, что я тысячу раз стирал ненужные линии. Обычно я делал набросок за наброском и показывал каждый вариант жертве или свидетелю, наблюдая их реакцию, собирая их замечания, прежде чем начать снова. На этот раз все иначе. Я никогда не стану показывать мой набросок информатору, девятилетней девочке, которая понятия не имеет, что я стою тут, за зеркалом двойного вида, и слушаю каждое ее слово, как жалкий соглядатай.

Когда лицо окончено, когда все детали выписаны, учтены, включены, появился некий характер. Как бы мне хотелось, чтобы девочка посмотрела на него, я стоял бы по другую сторону зеркала и наблюдал за ее кожей, глазами, дыханием, проявлениями страха, которые подсказали бы мне, что я схватил схожесть скорее правильно, чем наоборот. Но Габриэлла Синклер решительно против. Мы вытаскиваем из девочки все, что можем, используем это как хотим, но она не должна этого видеть.

Джордж Даффилд сказал мне, что твоего отца не видели бо́льшую часть недели. Департамент считает, что он провел все свое время на улицах, следя за Винсентом Хантером. Я сую мой альбом под мышку и, повернувшись, собираюсь покинуть кабинет.

— Диклен, — окликает меня Даффилд.

Я оборачиваюсь и вижу, что он поднялся и стоит за своим большущим столом. Пальцы его крутят карандаш.

— У вас все в порядке? Между тобой и… как же ее зовут?

— Изабелла.

В мыслях всплывает то, как мы без конца избегаем друг друга, какая враждебная тишина царит в комнате после того, как Джесси ложится в постель.

— Да, все отлично. А что?

— Просто так спросил. Рад слышать. Это дело тяжелым грузом легло на всех нас.

Я киваю.

— Не думаю, чтобы ты последнее время проводил много времени дома.

— Нет.

Он смеется:

— Моя жена грозит разводом.

Я улыбаюсь. Странно, что Даффилд делится со мной интимными делами, на миг забыв свою обычную отстраненность суперинтенданта.

— Ну, — говорю я, — надеюсь, она на это не пойдет.

Он поводит рукой.

— Мне приходится знать многое из того, что тут творится, Диклен, всякого рода вещи, такое, о чем люди и не подозревают, что я знаю. — Он умолкает, словно обдумывая то, что сказал. — Вашу работу высоко ценят. Не только я, но все.