— Я не помню.

— Ну, один раз, два раза?

— Больше того.

— На сколько больше? Три, четыре раза? А не посещали ли вы своего отца, жившего в пяти милях от вас в Западном Лондоне, четыре раза в год, пока он не умер?

— Что-то в этом роде, да, но он ведь вечно работал, и я…

— И сколько времени вы проводили с ним в эти три или четыре раза, когда посещали его?

— Несколько часов. Мы обычно ездили куда-нибудь обедать.

— А как часто он приезжал к вам?

— Он не приезжал. Это я всегда ездила к нему.

— Ваш отец никогда не приезжал к вам?

— Нет. Так у нас было заведено. Я любила ездить домой — в этом нет ничего плохого.

— Нет, конечно. А почему ваш отец никогда не посещал вас, мисс Артур?

— Я же сказала: я любила ездить домой.

— Вы ведь замужем, да?

— У меня есть спутник жизни.

— И у вас есть дети, верно?

— Один ребенок — маленькая девочка. Вот почему я так редко видела папу. Жизнь такая беспорядочная…

— Значит, вы, ваш спутник по жизни, ваш ребенок, все вы должны были садиться в машину, несмотря на всю беспорядочность вашей жизни, и ехать к вашему отцу всякий раз, когда вам хотелось его видеть, и никому из вас никогда не приходило в голову, что было бы куда легче, если бы он приехал к вам?

— Послушайте, вы что-то тут наворачиваете. Вы не понимаете.

— Мисс Артур, я должен согласиться с вами: я не понимаю. Однако я бы предположил, что если вы каждые три месяца проводили два-три часа в обществе вашего отца, это не делает вас великим специалистом для суждения о его моральном состоянии и о том, мог он или не мог совершить самоубийство. Вам не кажется это справедливым суждением?

— Я же говорила вам: мы беседовали по телефону по крайней мере раз в неделю.

— Ах да — звонки по телефону. Благодарю вас, мисс Артур, это все.

(Мистер Форшо садится.)

— Вы не хотели бы передохнуть, прежде чем отвечать на вопросы мистера Джонсона?

— Благодарю вас, да.

(Заседание прекращается.)

Пообедав, Холли засыпает на обратном пути в Ноттингем. Я выключаю пленку и еду в тишине, мой мозг занят новой проблемой. Я могла бы позвонить Полу по его мобильнику, сказать, что буду поздно, но это значило бы потерять лицо. Не прав-то ведь был он — значит, он и должен звонить мне первым. К тому же накануне вечером он развеял мое сомнение насчет того, что Диклен Барр мне солгал во время нашего разговора, заявив, что папа, должно быть, говорил с кем-то другим, а не с тем, чье имя мы услышали по автоответчику. Придется мне снова разговаривать с Дикленом Барром — о телефонном звонке, о фотографии, — и разговор этот должен быть лицом к лицу.

Я перестаю думать об этом, пробираясь по путанице улиц и односторонних дорог в центре города. Наконец я замечаю указатели «Кружевной рынок», затем узнаю несколько зданий, понимаю, что я еду параллельно Переходу в Рабочие Дни. Я сворачиваю направо и оказываюсь в конце Верхнего Лаза. Запарковаться тут негде — всюду двойные желтые линии, — но сегодня воскресенье, так что я решаюсь нарушить правила и оставляю машину возле Галерей Правосудия, у музея, находящегося по прямой от гаргульи в виде солнца, откуда начинается переулок, ведущий к дому Диклена. Холли проспала едва полчаса, но впереди поездка в Лондон, и она сможет спать всю дорогу, так что я осторожно вынимаю ее из машины, и она просыпается на моих руках, когда я иду по улице. Калитка по-прежнему не заперта. Я несу ее по дорожке и говорю всякую чепуху — как мы поедем назад и скоро увидим папу, как он обрадуется при виде ее, как она сможет попрыгать на кровати, прежде чем мы двинемся дальше, мы скоро поедем домой, душенька. Папа, домой, папа, домой. Она слушает мой голос, кажется, взвешивает каждое слово, смотрит на мою грудь, постепенно приходит в себя, подпрыгивая в такт моим шагам.

Все можно превратить в игру. Я даю ей нажать на звонок, но он более тугой, чем у нас дома, и мне приходится помочь. Мы стоим перед домом, ждем, когда его обитатель откликнется, секунды текут за секундами, пока не начинает казаться, что в доме никого нет. Мы снова звоним, и на этот раз Холли умудряется позвонить сама. Она теперь уже почти совсем проснулась, неожиданно подпрыгивает у меня на руках, в восторге от произведенного ею звука. «Это появится не папа», — спешу я сказать ей на случай, если она вообразит, что появится Пол, изображая удивление при виде маленькой посетительницы, что он всегда делает, когда мы возвращаемся в квартиру.

Диклен Барр открывает дверь. Он смотрит на меня, потом на Холли, потом снова на меня.

Прошло восемь дней с тех пор, как умер папа. Было холодно, и шел дождь. Я заказала службу в местной церкви, хотя он и не был таким уж верующим. Мне хотелось как-то достойно это отметить, и церковь создает такую атмосферу.

Пол отвез Холли к своей маме. Он был прав: девочка начнет нервничать, увидев меня расстроенной, да и в любом случае она никогда не просидит всю службу — ей станет скучно, она будет требовать веселых развлечений, что никак не соответствует ситуации. А вот иметь рядом Пола я хотела, но он считал, что должен остаться с девочкой в Фарнеме. Я была не одна в приделе — рядом со мной сидел Боб Финдлей. Позади меня Билл и Сью Джексоны сидели с Бидди Бетфорд — ее муж лежал с гриппом. Пришел управляющий продуктовым складом, и еще один мужчина, в котором я признала коллегу папы по работе в отделе жалоб и дисциплинарных взысканий. Дома кипа карточек с выражением сочувствия указывала на популярность папы и дружеские чувства, какие люди питали к нему. Но сообщение о похоронах пришло слишком поздно, в рабочий день, и я поняла тогда, что мое письмо, должно быть, выглядело пустой отпиской и не содержало приглашения прийти. Тем не менее я надеялась, что еще придут люди и пополнят это жалкое собрание, но тут заиграл орган. Гроб внесли в церковь четыре профессионально мрачных носильщика из «Кооп».

— Значит, это и есть внучка Рэя. — Барр произнес это в замедленной манере, не так, как мне помнилось, он обычно говорил более помпезно.

— Мистер Барр, — сказала я, — простите, что являюсь без предупреждения. Мне хотелось извиниться за вчерашнее. Я была не права, разговаривая с вами в таком тоне.

Он продолжал стоять в проеме двери, не отрывая взгляда от Холли. По-моему, он был пьян. После нескольких секунд молчания я пересаживаю Холли на бедро.

— Дело просто в том, что у меня была последняя телефонная квитанция папы. Он звонил по вашему номеру в день смерти, провел три четверти часа на телефоне. Извините, что я решила, будто это были вы. Мне в голову не пришло, что он мог разговаривать с кем-то другим.

Я увидела, как он нахмурился, словно пытаясь понять, что́ я говорю. До меня дошло, что я путано выразилась, выложила ему результат размышлений, которые занимали мою голову не один час. Я жду, чтобы он что-то сказал, что угодно. Сказал бы: «О да, понимаю, он говорил, должно быть, с моей женой, с моей дочерью, я спрошу их». Или скажем: «Мне очень жаль, что я соврал тебе, да, мы с твоим отцом долго разговаривали в тот день, и он все снова и снова повторял, какая ты у него хорошая, как тебе трудно со всем справляться и ты вовсе не виновата, что тянешь такой воз, и как ему будет не хватать тебя, когда он уйдет из этого мира».

У меня появились груди, маленькие холмики плоти. Я лежала в ванне, лаская мыльными руками соски, неожиданно потемневшие. Я становилась женщиной, это ошеломляло, волновало. Я встала в ванне — теплая вода плескалась вокруг моих голеней. Подняла ногу, перенесла ее через край эмалированной ванны, опустила ступню на пушистый мат. Другая нога поскользнулась на дне ванны, я неожиданно потеряла равновесие, сильно ударилась внутренней стороной бедра и полетела — с губ моих сорвался невольный крик. Я очутилась в воде лицом вниз, одной ногой зацепившись за край ванны, когда папа влетел в незакрытую дверь.