— Но это ведь Верхушка Рюлиевого Холма и тут есть коттедж, перед которым есть гравийная площадка?

— Да. Только там были Мэддоксы. Они прожили там лет двадцать, потом Виккерсы — эти, кстати, жили там не так долго…

— Что ж, спасибо. Извините, что потревожила вас. Мы пойдем назад, вниз.

Она меня не слышала, продолжая перечислять фамилии. С губы ее свисает струйка слюны. Я пошла прочь.

— Спасибо, — повторила я уже громче.

Она смотрит на меня, на Холли, глаза ее сужаются:

— Нет, извините, милая, по-моему, тут никогда не было никаких Артуров.

Удовольствуемся этим. Придется удовольствоваться. Насколько я понимаю, эта женщина не в себе, она, наверное, говорила про Первую, а не про Вторую мировую войну. Я сижу на ступеньках, ведущих к коттеджу, держа на коленях Холли и глядя поверх крыши «пежо» на картину, расстилающуюся внизу. По обеим сторонам зеленых пастбищ в долине высятся срубленные деревья, по серой ленте дороги едет пара машин, похожих на спичечные коробки. А мы надо всем этим, оторванные от реального мира. Мне думается, такое место можно хранить в сердце. Сегодня на небе снова солнце, хоть оно и слабо светит сквозь рваные облака. Здесь, наверху, ветер мог бы дуть вовсю, однако штиль, царит спокойствие. Полнейший мир — лишь иногда вдруг запоет птица. Ну и конечно, страшно скучно Холли — слишком она мала, чтобы любоваться видом. Она пытается слезть с моих колен, жаждет идти дальше. А мне еще не хочется ставить на этом точку, я пытаюсь что-то почувствовать, какое-то единение с папой, с фотографией, которую он держал у себя на камине. Пытаюсь найти что-то, чтобы заинтересовать Холли, надеясь пробыть здесь достаточно долго, чтобы понять все значение этого места.

Я указываю на белые пятнышки на противоположном склоне:

— Смотри, душенька, овечки!

Холли перестает вырываться, неожиданно замирает, очевидно, пытаясь сопоставить то, что видит, с образом, сложившимся в ее мозгу на основе книжек, виденных дома. В эту минуту покоя, пока она перестает двигаться, а я тщетно пытаюсь найти что-то, чтобы ей показать, мне приходит в голову, что, будь здесь Пол, я бы попросила его сфотографировать нас. Холли была бы занята, наблюдая за тем, как папа скрывается за камерой, и ожидая, когда он снова появится с улыбкой и возгласом: «Бу-у-у!» А я вдруг осознаю, что никогда не задавалась вопросом: если папа и мама оба на фотографии, кто же запечатлел их на этом снимке, рисунок с которого лежит у меня в сумке?

Ты проезжаешь по сердцевине поселка Рюли с его очарованием старины, развлечениями для туристов, приезжающих летом, с коттеджами, которые сдают на уик-энд, с зарытыми в землю телефонными проводами, связывающими людей с покинутыми конторами. За кабачком сворачиваешь направо, проезжаешь мимо кладбища, где триста четырнадцать поименованных могил, поднимаешься по склону на холм, к коттеджу, где родился твой отец. Ты движешься, как машина, как автомат, — мыслями ты далеко, воздушный след протянулся над землей и временем к затемненной проекционной где-то в тогдашнем Ноттингеме. С каждой минутой твое тело, заключенное в стальную раковину машины, продвигается еще на четверть мили к месту твоего назначения. Но мысли твои нацелены на одну точку в пространстве. В результате получается диковинное, эйнштейновское искажение времени. В мгновение ока пролетают целые дни.

Ты все еще тут — смотришь сквозь зеркало двойного вида на Мэри Скэнлон, которая продолжает играть. Но ты лишь одна в своей виртуальной атмосфере. Я уже давно срастился с тем, каким был тридцать лет назад. Я молод, снова начал преуспевать в своем искусстве, у меня есть компаньон и прелестная дочь. Могу даже сказать, что я по-прежнему иду по намеченному пути. Пути куда? Да, верно. Все надежды и мечты, то, что в конечном счете никогда не сбылось. То, что расслоилось, и рассыпалось, и вбито ветром в землю.

Посмотри на меня. На моем бедре балансирует чертежная доска, на которой лежит альбом художника. Это далеко не идеальная ситуация, но если спросить, никто из нас не хотел бы в ней оказаться. Несмотря на толстые наушники, ты узнаешь меня в профиль — я тот, кто вошел тогда в «Таверну» в свитере и джинсах и в парусиновых туфлях без носков. Сейчас я другой. Я сосредоточен, я работаю, я рисую лицо. Это последнее лицо, какое я нарисую для судебных властей, и оно потребует нескольких дней работы, придется начинать снова и снова, прежде чем получится как надо.

Ты видишь, как движется моя угольная палочка, царапая поверхность бумаги, видишь, какие она оставляет линии, как я поспешно стираю контур ватой. Ты не можешь слышать то, что слышу я. В моих ушах звучат голоса Габриэллы Синклер и Мэри Скэнлон.

В мгновение ока промчались целые дни. Дни, когда каждый шаг Винсента Хантера прослеживался людьми, чье присутствие еще менее ощутимо, чем твое. Его видели через дорогу от молодежного клуба в Бистоне; он был сфотографирован, когда стоял, опершись на ограду в Арнолд-Парке и глядя на то, как дети кормят уток; заметили, когда он смотрел на девочек-гидов в зале «Бэртон Джойс»; в разное время он болтался у каждой начальной школы в радиусе четырех миль от гостиницы, куда его поместили, отпустив на поруки. За каждым его шагом, каждым движением наблюдали из дверных проемов призрачные фигуры на сотне различных дорог — твой отец, Пит Вэрди, Майк Кидд, Джордж Даффилд. Эти прошедшие через огонь и воду мужчины не верили, что напоролись на такую целеустремленную порочность. Каждое действие Хантера порождает спазмы тревоги, каждый его шаг словно рассчитан на провокацию: я-де — смерть, я — опасность, я — живое порождение вашего страха. Сколько они смеют ждать? То, что новый ребенок будет схвачен, лишь вопрос времени. Пожалуй, если поймать этого Хантера с поличным, удастся тотчас завести дело. А что, если он ускользнет — какое-то страшное недоразумение, поразительное недопонимание, — и еще одна измученная девчушка будет сидеть, истекая кровью, на полированном маленьком стуле. Или будет лежать бездыханным трупом на заднем дворе, в бадье, в канале!

Это уж чересчур, слишком большой риск. Твой отец видел достаточно. И вот одним морозным утром, в пять часов, он едет с Питом Вэрди арестовывать Хантера и вытаскивает его из-под одеял, накрывающих матрац в пятнах от семени на его кровати в гостинице для отпущенных на поруки. Где-то между арестом и прибытием на место задержания у него трескается ребро, он ломает палец, и появляется кровь в моче, которая становится темно-красной. Мне его не жаль, я не роняю по нему слез.

Ты моргаешь. Злополучная Мэгги Мортенсен выбирает мужчину, любого мужчину из выстроенных для просмотра. Он владелец угловой лавки на бульваре Замка, выполняет свой гражданский долг, помогая полиции в их поисках мужчины с ребенком. На следующий день полиция освобождает Винсента Хантера на поруки. Выходит он не один. С ним твой отец, ангел в штатском, следующий за ним на расстоянии ста ярдов, а он входит и выходит из лавок только для взрослых и борделей. Однако теперь он и близко не подходит к школе, парки — анафема для него, и при виде ребенка, идущего навстречу, он переходит на другую сторону улицы.

Мэри Скэнлон держит в руке тряпичную куклу — мужчину с голубыми глазами, с розовой бумажной сосиской, торчащей между ног. Я слышу, как Габриэлла Синклер задает все тот же вопрос, который она, тщательно соблюдая интервалы, спрашивала в течение двух дней. Какого цвета волосы у тряпичного мужчины? Желтые, как всякому дураку ясно. В душераздирающей тишине я снова отрываю взгляд от моего блокнота и смотрю в зеркало двойного вида на Мэри Скэнлон, которая, раздвинув ноги, присела на корточках на ковре перед кукольным домиком, а попка ее находится в нескольких дюймах над полом. «Мэри Скэнлон, Мэри Скэнлон, она присела без трусов». Я никогда не думал, что это сработает — она ведь не сказала ни слова про то, что произошло в тот день. А Габриэлла Синклер утверждает, что мы продвинемся, она неоднократно говорила твоему отцу, что это — единственный способ. Показать девочке полдюжины фотографий, на одной из которых будет лицо Винсента Хантера, значит травмировать ее без надежды привести в норму.