— Забудем об этом, — говорит он мне. — Горничная сбежала — ночью. Скэнлон звонил сегодня утром в дикой ярости. Я был там — ничего не осталось, она очистила комнату. — Он закатывает глаза. — Я в таком оказался дерьме.
В последующие дни все стало развиваться по закону ускорения. Все дети и преподаватели были официально допрошены. Все дома вдоль Корпорейшн-Оукс и на других улицах на пути Мэри в школу были посещены. Врачи, адвокаты, дантисты, судьи, журналисты, все мужчины — знакомые, коллеги или друзья семьи — были подвергнуты допросам, независимо от их общественного положения и невзирая на их возмущение. В портах и аэропортах установлено наблюдение в поисках горничной. По предположениям твоего отца, она исчезла, поглощенная каким-то другим анонимным городом. Приглашен детский психолог, установивший, что у Мэри — травматическая амнезия: придется не один месяц потрудиться, прежде чем удастся что-либо из нее вытянуть. Лаборатория подтверждает присутствие семенной жидкости на трусиках, которые были на ней в тот день.
Каждый вечер, в шесть или в семь часов, твой отец звонит мне. Пинта в «Таверне графства», а потом снова на работу. День второй становится днем третьим, потом днем четвертым. Не знаю, когда твой отец наконец возвращается домой и возвращается ли вообще. Он на долгие дни выключается из твоей жизни. Каждый вечер после того, как он снова уходит к себе в участок, я остаюсь в кабачке и пью, предоставляя Изабелле справляться с Джесси как может.
На четвертый день вечером он говорит мне:
— Мы обратились к публике через «Ивнинг пост». «Девочка похищена у водохранилища». Никаких подробностей — мы-де не знаем ее семьи. Но это может кое-что дать.
Мы выпили, покурили. Твой папа рассказал: полиция считала, что они нашли горничную в Лестере, но это оказалось фальшивкой. Он рассеян, спешит выпить пиво, не докурив до половины сигарету, тушит ее.
— Все, надо возвращаться. Телефон должен же зазвонить.
Я наблюдаю, как он натягивает пальто и выходит из кабачка, раздвигая людей и прокладывая дорогу сквозь толпу. Оставшись один, я не спеша потягиваю пиво. Выпил кружку — заказал другую. Пара незнакомцев спрашивает, можно ли присесть за мой столик. Я продолжаю сидеть, прислушиваясь к их разговорам. Проходят минуты, потом час, потом больше. Я отмечаю время, дожидаясь, чтобы в доме, когда я вернусь, царила тишина.
— А, ты еще здесь…
Я вздрагиваю от голоса твоего отца. Поднимаю взгляд и вижу: он стоит рядом со мной, по-прежнему в пальто. Он тяжело дышит, лицо блестит от пота.
— Что случилось?
— Порядок. Служащая строительного общества живет на Мэпперли. — Он продолжает стоять, не обращая внимания на любопытные взгляды моих соседей по столу. — Она каждый день проходит по Оукс и в то утро, о котором идет речь, видела мужчину с девочкой. Говорит, выглядели они как-то странно. Я разговаривал с этой женщиной по телефону — она его рассмотрела не слишком хорошо, но, может быть, достаточно. Ты не мог бы повидаться с ней утром?
— Конечно, — сказал я ему.
А он говорит без умолку, такой оживленный после того, как в последние дни ходил со свинцовым лицом. Он не делает попытки сесть — похоже, ждет, чтобы я встал. Я оставляю недопитую кружку на столе, иду с ним к двери, мы выходим на Верхний Лаз, и ночной воздух отрезвляет меня.
— Рэй, ты пришел прямиком в «Таверну»?
Он бросает на меня взгляд, продолжая быстро идти.
— Нет, Изабелла сказала, что ты еще не вернулся. Вот я и решил, что ты, должно быть, все еще накачиваешься.
Пройдя до конца Оукс, ты выходишь на Дорогу Мэнсфилда. Поверни направо, пройди кладбище, затем вдоль Форест-Филдс, куда каждый октябрь приезжают семьями на Гусиную ярмарку, чтобы повеселиться и покататься на аттракционах. Не успеешь и опомниться, как окажешься в Каррингтоне. Все боковые дороги ведут в Мэпперли-Парк, где среди листвы уединенно селятся люди свободной профессии. Где бы ты ни свернула, все дороги ведут вверх по крутому холму, все со временем приведут тебя к владениям в самом Мэпперли, который и следует посетить. Но если ты решишь пойти по проспекту Тэвисток, ищи продающийся дом. Он будет всего один — здесь такой спрос на недвижимость, что дома редко попадают на открытый рынок. Этот дом не был продан в последний раз, когда я там был, и он еще какое-то время останется непроданным, пока не сгладятся воспоминания и он снова не станет просто строением из кирпича и цемента. Нет нужды задерживаться на нем, со временем я тебя туда привезу. Правда, не мешает помнить об этом доме, чтобы легче было найти его, когда ты снова приедешь.
А сейчас продолжай идти, пока снова не выйдешь на Дорогу Вудборо, гораздо дальше того места, где ты свернула с нее на Оукс. В этом месте с холма видна долина Мэпперли, где тридцать лет назад жила служащая строительного общества по имени Мэгги Мортенсен. Ее дом находился на Дороге Брек-Хилл, не могу припомнить номера. Поезжай и постой перед домом номер пять или пятьдесят — не важно. Какой бы дом ты ни выбрала, скажи себе, что там она жила и туда я отправился через пять дней после того, как Мэри Скэнлон истекала кровью на стуле полированного дерева в своей классной комнате.
Мэгги Мортенсен было двадцать два года. Сейчас ей, наверное, за пятьдесят. Интересно, вспоминает ли она когда-либо, приходит ли ей время от времени на память то утро, когда она случайно увидела мужчину с девочкой. Должно быть, вспоминает — это ведь, наверное, было самым крупным событием в ее жизни. Один телефонный звонок — номер набран был без всякой уверенности, — и ее закрутило в водовороте событий. Твой отец расспрашивал ее три часа, снова и снова уточняя ее показания, пытаясь выжать из нее все подробности, даже самые маленькие, которые могли бы послужить ему отправным пунктом. Когда я приехал к ней, вид у нее был растерянный. Я увидел по ее глазам, по тому, как широко они были раскрыты, что она этим увлечена и одновременно в ужасе от того, во что ввязалась. Так же выглядел и я за полтора года до этого, в первые недели после того, как начал работать. Неожиданное соприкосновение с грязью, которую совершают люди. Со временем я привык, это стало рутиной, как было и с твоим отцом. За исключением отдельных случаев — тех, что оставляют рваную рану в сердце. Девятилетняя девочка. Высокий, шести футов росту, мужчина. Всаживает свой разбухший член снова и снова в ее анальное отверстие. Пульсирующее семя фонтанирует в ее прямую кишку, а потом, смешавшись с кровью, тихо вытекает на трусы, которые ей не следовало снимать.
Мэгги Мортенсен — не такая уж хорошая свидетельница. Она же видела его мельком — он смотрел в землю. Я всегда начинаю с волос: «Каштановые с рыжеватым отливом. Разделенные пробором». Я нарисовал. «Да, вот такие». — «Длинные? Закрывают уши?» — «Нет, я видела его уши, волосы были короче». — «О'кей, а как насчет глаз, видели вы его глаза?» — «Нет, извините, он смотрел вниз».
Выуживаешь из свидетеля все, что можешь. Лицо никогда не имеет точного сходства. Люди думают, что это так, думают, что я запечатлеваю, какое оно в жизни. Видя сделанный художником набросок, они считают, что человек и на самом деле так выглядит. А это всего лишь представление о нем. Нечто способное всколыхнуть память, пробудить совесть, заронить подозрения. Если набросок похож на нужного человека, это может оказаться последней частицей чьей-то головоломки, подтверждением того, чего кому-то не хватало. А этим кем-то может быть жена, любовница, мать, коллега, друг. Кто-то, кто заметил необъяснимо появившуюся кровь, необычное поведение, странные фразы. Для этого не требуется точного сходства.
Я восполнил недостающие детали. Ну и что, если глаза не совсем такие? Ну и что, если с того места, где на него смотрела Мэгги Мортенсен, размеры носа и подбородка выглядели иначе? Такие наброски я ведь делал и раньше — не в такой мере предположительные, но делал же. Надо только, чтобы лицо получилось.
Людям невыносимо молчать с незнакомцами. Даже если я занят работой, они считают необходимым заполнять пустоту. Я заканчивал набросок, а Мэгги Мортенсен говорила. Она сама не понимает, что заставило ее смотреть на эту пару, почему этот мужчина и эта девочка выглядели несовместимо. Это ужасно — люди так всерьез воспринимают ее, тогда как она полна сомнений. На нее возлагают ответственность, ждут от нее помощи, ждут, чтобы она что-то выявила. Не надо было ей звонить по телефону. Закончив набросок, я повернул блокнот к ней и показал, что я нарисовал. Я не обращаю внимания на то, что говорят мне люди. Наблюдаю, как на коже у них проступает пот, расширяются глаза, вслушиваюсь в их дыхание. Она была совершенно спокойна.
