День первый. Твой отец приходит в конце дня, когда эхо песнопения замирает, отражаясь от стен и заборов, которые ограждают опустевшую площадку для игр. «Мэри Скэнлон, Мэри Скэнлон, она сидит в уборной без трусов». И я ничего об этом не знаю — тогда, во всяком случае, когда он входит впереди меня в кухню, вешает пиджак на спинку стула и, тяжело опустившись на него, швыряет сигареты на стол.

— Изабелла тут?

— Она наверху, купает Джесси.

Он кивает.

— У меня есть для тебя лакомый кусочек. Как у тебя с тагальским языком?

Я подношу спичку к горелке под чайником, выкручиваю на полную силу газ.

— Извини?

— Тагальский — это язык туземцев на Филиппинах. — Он произносит это так, точно цитирует из словаря. — Не волнуйся, у нас завтра будет переводчик.

Я сажусь напротив него, принимаю его предложение покурить.

— Какой проклятущий день. — Он ждет, пока никотин подействует. — Эта подготовительная школа на Оукс! Сегодня утром там отправили в городскую больницу девочку девяти лет — из ее задницы текла кровь. Медики не могут это объяснить, девчонка ничего не говорит, а ребята в форме до полудня шастают повсюду, пытаясь поймать родителей и выяснить, что они по этому поводу скажут. Все надеются, что это объяснится запором или чем-то в таком роде. Выясняется, что мать — певица и находится сейчас за границей. А теперь учти: папочка всего лишь Гарри Скэнлон. — Он стряхивает пепел в блюдце на середине стола, затем окидывает взглядом мое лицо: понял ли я. — «Брубек, Скэнлон и Уэст»!

Я отрицательно мотаю головой.

— Твое счастье. Как только дежурный инспектор устанавливает связь, он тотчас отправляет дело в угрозыск. И догадайся, кто является сегодня за разъяснениями? Скажу тебе, я немало получил нахлобучек от папочки этой девчонки.

Засвистел чайник. Я поднялся, чтобы выключить газ, и кладу ложкой чай в чайник для заварки. А он продолжает говорить, пока я ставлю на стол молоко и сахар.

— Мы обнаруживаем Скэнлона в суде, сообщаем ему, что его дочь в больнице. Ему надо перенести слушание своего дела, и лишь тогда мы можем отвезти его в больницу. Он в подобающем состоянии. Всю дорогу я пытаюсь успокоить его, говорю ему, что девочка вне опасности, что, по всей вероятности, увидев отца, она все объяснит. Ее расспрашивали все утро и врачи, и полицейские, она говорила, что ей нужен папа. Спасибо.

Я поставил перед Рэем кружку с чаем и сел, дожидаясь, пока он на него подует и попьет.

— И?

— Это все — на данной стадии мы ничего больше не знаем. Девочку положили в отдельную комнату, и мы дали Скэнлону немного времени побыть с ней наедине. Я несколько раз повторил ему, чтобы он держался спокойно, так как если она увидит, что он расстроен, это только все осложнит. Мы с Питом Вэрди стоим в коридоре у двери, и минуту-другую все тихо. Потом слышим, как заплакала девочка. Медсестра требует, чтобы мы вмешались, и я вывожу отца. А девочка в истерике. — Рэй докурил первую сигарету и тут же вытащил из пачки следующую. — Я хочу сказать, славная девочка, Гарри. Но не знаю, как я справлюсь с этим делом — все равно как если бы там лежала Зоэ.

Он умолкает, попеременно отхлебывая чай и выдыхая дым.

— И она что-нибудь сказала, девочка?

— Не-а.

— Так при чем тут Филиппины?

— Ах да, о'кей. Итак, у нас ни малейшего представления о том, что же произошло. Из Арнольда послали женщину-полицейского в школу, и она пытается узнать хоть что-то от других детей. Скэнлон не в том состоянии, чтобы вернуться в суд, поэтому мы отвозим его домой. Я обещаю связаться с ним в ту же минуту, как только мы что-то узнаем. Не прошло и получаса, после того как я вернулся в контору, а он уже звонит мне. Так и кипит. Девочку, Мэри, когда мать в отъезде, водит в школу и приводит из школы горничная. Гарри разошелся и устроил ей допрос с пристрастием. Для начала она сказала, что, как всегда, проводила в школу Мэри, но когда Гарри надавил на нее — а поверь мне, ты бы не хотел, чтобы Гарри Скэнлон надавил на тебя, — она призналась, что они с Мэри были в то утро у водохранилища и к ним подошел мужчина. Горничная клянется, что он назвал Мэри по имени и что она, судя по всему, знакома с ним. Горничная знает всего пять слов по-английски, но каким-то образом она решила, что он, должно быть, учитель, или друг семьи, или что-то в этом роде, хотя никогда прежде не видела его. В следующую секунду мужчина жестом показывает ей, чтобы она шла домой. Он хорошо одет, и Мэри, судя по всему, его не боится, поэтому горничная, будучи покорной нелегальной иммигранткой, поступает так, как ей сказали. — Твой отец издает глубокий вздох. — Скэнлон в ярости, говорит, что его дочь была испорчена прямо у нас на глазах. Я тут же поехал к ним домой, попытался сам поговорить с горничной, но мои познания тагальского не вполне отвечают требованиям Гарри. Из Лондона срочно приезжает переводчик. Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Я выслушаю показания горничной, а ты сделаешь зарисовку этого мерзавца. Если это кто-то из знакомых девочки, Скэнлон тотчас сможет опознать его.

Все это данность, факты, и ты узнала их из первоисточника. А теперь надо вернуться в область предположений. Представь, что стоит ночь. Почти полное отсутствие звуков грохотом отдается у тебя в ушах, словно в раковине. Ты неподвижно стоишь под уличным фонарем — плохая лампочка оранжевым светом освещает происходящее. На дороге пусто, время — два, три, четыре часа утра. Дома́ перед тобой вырисовываются тенями. Если где-то и виден свет, то он случайно оставлен последним ложившимся спать или это ночники у кроваток детей, которые боятся спать в темноте. В стене дома, как раз напротив, появляется квадрат. Ты сосредотачиваешь на нем свое внимание: кто-то проснулся. Занавеси задернуты, а иначе было бы прекрасно видно, что творится в спальне наверху. Время от времени на материи появляется человеческая тень. Мужчина это, женщина, один человек или несколько, невозможно понять. Сколько времени ты стоишь так и наблюдаешь? Достаточно долго для того, чтобы кто-то мог упаковать чемодан, натянуть одежду поверх хлопковой пижамы, в последний раз проверить, что все пожитки убраны в безопасное место.

Свет гаснет. Ты, застыв, продолжаешь стоять, боясь даже дышать. Мысленно ты прослеживаешь происходящее: вот тихо щелкнул замок в плотно закрываемой двери, осторожный проход по коридору, медленный спуск с лестницы. Ты хорошо все просчитал. Под потемневшим окном появляется свет, освещающий идеальный круг цветного стекла во входной двери. Она открывается. Появляется фигура, закрывает за собой дверь, идет по дорожке к калитке, направляется прямо к тебе. Ты быстро отступаешь в сторону, прячешься за толстый ствол платана. Шаги в тишине ночи звучат как метроном. Они раздаются все громче, потом начинают затихать. Этот человек отошел на десять ярдов.

В любом случае к тому времени, когда ты решишь, что можно, не подвергая себя опасности, обнаружить свое присутствие, фигура уже еле различима. Это женщина — в этом ты уверена. Она несет в руке чемодан или какую-то большую сумку. Шагая по тротуару, она неоднократно проходит под уличными фонарями, выстроившимися в ряд под уклон улицы. В полосах света ее отчетливо видно, но в туманной мгле, которая стоит между фонарями, она превращается в смутные очертания. Порой ты даже не уверена, что она тут. Свет, тьма, появилась, исчезла — рисунок повторяется, фигура, появляясь, всякий раз становится все меньше.

Изабелла идет открывать дверь. Со своего места на кухне я слышу голос твоего отца, он тихо разговаривает с Изабеллой, интонация и громкость меняются, когда он обращается к Джесси, которая сидит у матери на руках. Я поднимаюсь на ноги, надеваю пиджак, ждавший со мной весь этот час, и беру чемоданчик с блокнотами для рисования, палочками пастели, углем, тряпкой.

Выйдя в переднюю, я вижу, что нет переводчика — твой отец один. Он видит меня поверх плеча Изабеллы и умолкает на середине фразы. Подходя ближе, я чувствую в нем какую-то перемену, что-то изменилось в лице. И только когда он начинает говорить, я понимаю, что это — отсутствие столь характерной для него уверенности.