Немедленно собравшийся сенат, не дожидаясь подтверждения слуха о гибели Максимина, санкционировал переворот и провозгласил Гордиана и его сына августами.
Но уже очень скоро в Риме узнали, что слух о смерти Максимина был умышленно пущен заговорщиками. Страшный фракиец, живой и невредимый, стоял в Паннонии со своей армией. С минуты на минуту нужно было ожидать его вторжения в Италию и расправы с мятежниками. Однако сенат зашел так далеко, что возврата назад уже не было. Так как Гордиан находился еще в Африке, а Италии грозила непосредственная опасность, сенат выделил из своей среды комитет из 20 лиц для организации обороны. Среди них наибольшим авторитетом пользовались двое: Марк Клодий Пупиен и Деций Целий Бальбин.
Между тем в Африке начался новый этап драмы. У Гордиана-старшего были старые счеты с легатом (наместником) соседней провинции Калеллианом. Последний тем не менее поддержал переворот. Но через пару недель он передумал, собрал свой легион, без особого труда поднял его против Гордиана и двинулся на Карфаген. Регулярных войск в городе почти не было. Наскоро собранное и вооруженное кое-как ополчение горожан под командой младшего Гордиана оказать какое-нибудь сопротивление опытным нумидийским войскам, конечно, не могло. Сам Гордиан-младший пал в битве, а его отец, узнав об этом и не имея в Африке никакой защиты, страшась Максимина, удрученный горем и упавший духом, окончил жизнь, удавившись в петле.
Получив известие о гибели Гордианов, сенат собрался на тайное заседание в храме Юпитера. После долгих прений императорами были избраны Пупиен и Бальбин.
В это же время огромная, возбужденная страхом и неопределенностью толпа собралась перед храмом и запрудила подъем на Капитолий. Когда стало известно об избрании новых императоров, раздались крики негодования. Ставленники сената не пользовались популярностью в Риме. Но у народа не было ни одного подходящего кандидата, которого можно было бы противопоставить сенаторским императорам, кроме тринадцатилетнего внука покойного Гордиана-старшего. Это был сын его дочери Мэции Фаустины, названный в честь деда также Марком Антонием Гордианом. Имя этого мальчика и стали выкрикивать в толпе все громче и громче.
Когда раскрылись двери храма и показались оба императора, одетые в пурпурные одежды, в них полетели камни. Попытка вывести Пупиена и Бальбина под охраной окончились неудачей. Оставалось одно: выполнить требование народа. Отправили людей к маленькому Гордиану, с трудом принесли его на Капитолий, и сенат вынужден был провозгласить его цезарем.
Максимин, узнав о провозглашении Гордианов и о признании их сенатом, собрал солдат и, произведя щедрую раздачу денег, объявил о походе на Италию. В Риме тем временем шли лихорадочные приготовления. Основная задача заключалась в том, чтобы задержать Максимина на некоторое время в Северной Италии. Провинции переходили на сторону сенаторских императоров: время работало на сенат.
Авангард армии Максимина вынужден был приступил, к осаде Аквилеи — важного стратегического пункта, запиравшего дорогу на запад. Но осада затягивалась. Жители с мужеством отчаяния отбивали многочисленные штурмы. Осаждающие с каждым днем все больше страдали от недостатка продовольствия. Окрестности города были опустошены, а все дороги внутрь страны заперты специально построенными небольшими укреплениями, крайне затруднявшими фуражировки. Морские берега блокировались флотом.
Настроение Максимина стало падать. Особо взбудораженным казался 2-й парфянский легион. Он при Северах стоял недалеко от Рима. Когда Максимин перебросил его на Дунай, жены и дети солдат остались на месте. Естественно, что легионеры боялись, как бы их близкие не пострадали в случае осады Рима.
В жаркий июньский полдень часть 2-го парфянского легиона взбунтовалась и бросилась к ставке императора. Максимин вышел из палатки и попытался успокоить солдат, но сразу же был убит. Его участь разделил сын и ближайшие помощники. Все это произошло так быстро, что главная масса армии, верная Максимину, не смогла ничего предпринять.
Пупиен, к которому тем временем пришли на помощь галло-германские войска, прибыл в Аквилею. Бывшие солдаты Максимина получили амнистию и денежные подарки. Значительная часть армии была отправлена Пупиеном обратно в провинции, на места их обычных стоянок.
Опасность со стороны Максимина поневоле содействовала единству действий и выдвигала на первый план Пупиена. С переходом же к мирному положению возникли трудности во взаимоотношениях между сенатом и двумя императорами. Бальбин, как человек знатный и образованный, считался «своим», а Пупиена сенаторские круги презирали как «выскочку».
В конце июля 238 года в городе происходили Капитолийские игры. Почти все граждане были на празднике. Пупиен и Бальбин находились во дворце. Вдруг им донесли, что преторианцы идут ко дворцу с явно враждебными намерениями Пупиен хотел немедленно же вызвать на помощь войска, но Бальбин запротестовал, боясь, что Пупиен с их помощью намеревается его свергнуть. Ведь когда-то Пупиен был проконсулом на Рейне, и по старой памяти галло-германские войска сохраняли к нему привязанность. Пока они спорили, преторианцы ворвались во дворец. Обоих императоров схватили, сорвали с них одежду и под градом побоев и издевательств повели по городу.
Рейнские легионеры узнали о мятеже и, схватив оружие, бросились на помощь. Но их лагерь находился довольно далеко. Опасаясь, что жертвы будут вырваны из их рук, преторианцы покончили с полумертвыми императорами и бросили их тела на улице. Оставался мальчик-цезарь Гордиан. Преторианцы провозгласили его августом и увели с собой в лагерь. Там они заперли ворота и успокоились. Рейнские войска прибыли на место происшествия и, увидя, что все кончено, также вернулись в казармы. Они не собирались проливать свою кровь за мертвецов.
Грушеносый довольно хихикнул:
— Это был любопытный и показательно-гротескный момент в истории великого Рима: на протяжении 120 дней было свергнуто пять императоров. В конце концов формальная власть оказалась в руках тринадцатилетнего мальчика Гордиана III, за худенькой спиной которого маячили преторианские и рейнские легионы.
…И вновь раскрывается во вращающейся в голубом мерцающем тумане спирали какая-то картина. Что-то проясняется, и я словно вновь взираю сверху… на прошлое или… будущее…
…Раннее, полусумрачное осеннее утро. Лучи только появляющегося откуда-то солнца еще не обняли темную синеву моря. Но Ориген, полулежа на своем жестком ложе, уже быстро писал. Был он очень худ, с жидкой бородкой, впалыми щеками. И выглядел Ориген неважно потому, что уже давно очень плохо спал: по ночам часто просыпался и, лежа с открытыми глазами, тихо молился и думал о светлой силе вселенского образа Иисуса Сегодня он встал раньше обычного. Быстро омыв лицо остывшей водой, он продолжил свою работу, начатую накануне поздно вечером.
Дело в том, что только некоторые в школе Аммония записывали беседы, проходившие на занятиях. Сам Аммоний не одобрял этого. Ориген же не только все записывал, но и делал это весьма тщательно, обладая почерком красивым, хотя и мелким.
Занятие накануне проходило так. Аммоний продолжил беседу об уме вещей. Время от времени он прерывался для отдыха, и тогда слушатели его начинали задавать вопросы и отвечать на них друг другу, стараясь не только прояснить сказанное, но и выявить нечто, возможно скрытое, в словах Саккаса. Когда же разгорался спор, — а было это накануне три раза, то на вопросы отвечал сам Аммоний. В конце же занятия двое из желающих — Плотин и Филодем — попытались связать то, что было обсуждено, с собственными рассуждениями: Плотин туманно говорил о священных числах, как бы оформляющих Нус, а Филодем рассуждал о первоначальной прозрачности каждого ума.
Но Ориген по привычке записывал прежде всего то, что говорено было Аммонием:
— Умственные предметы не могут смешиваться с предметами чувственными; ум вещи, то есть его логос, вовсе не есть сама вещь и смешивается с ней отнюдь не вещественно. Но когда мы говорим, что огонь есть огонь, а вода есть вода, то, указывая на ум этих вещей, мы никоим образом не смешиваем их смысл, логос, с самими этими вещами. Цель ума этой вещи заключается в осмысливании этой вещи. Но это осмысливание не имеет ничего общего с вещественным на них воздействием. Ум вещи сам по себе вовсе не веществен. Можно сколько угодно кипятить воду, но логос воды от этого вовсе не закипит. И вода может сколько угодно замерзать, но эйдос воды никак не может замерзнуть. Ум воды может только покинуть воду, после чего она уже перестанет быть водой. Но от этого логос, ум воды ни в какой мере не станут телесными.
