Он медленно, удовлетворенно садится. Сотни небольших камней скатываются вниз. Но сфинксу все равно: он вновь в своих сновидениях спокойно продолжает созерцать то, что и делает его сфинксом.

В это время великая пирамида чуть вздрагивает. И на восточной плоскости пирамиды, в самом центре, появляется изображение. Оно медленно растет, становится все более ярким и четким. Словно что-то внутри пирамиды усиливает некий свет, из-за которого линии изображения становятся все более живыми, пластичными, движущимися…

…Раннее утро в пустыне. Красная поверхность: небольшие кусты на сложной мозаике мельчайших и причудливых трещин. Диск оранжевого солнца чуть приподнят на горизонте. Пространство колеблется в упругом красно-оранжевом свете. Все постепенно просыпается, медленно сбрасывая холодное, пахнущее тревожным покоем оцепенение зимней ночи в пустыне.

Мерно, спокойно, отрешенно, строго друг за другом идут по направлению к восходящему светилу несколько человек. Все они — в традиционных одеждах неприхотливых жителей пустыни. Головы у всех повязаны зелеными платками. Кроме того, кто идет первым. На нем иссиня-белая галабея, а на голове — такой же белый тюрбан. Он — среднего роста, плотно сложен, мускулист, с сильными руками и ногами. Большая голова имеет прекрасную форму, отображая одновременно величие и поразительное смирение. Лоб у него широкий и высокий, лицо продолговатое, выразительное, с резкими чертами, нос орлиный, глаза черные, окаймленные дугообразными, близко сходящимися бровями, рот широкий и выразительный, белые зубы несколько редкие, волосы черные, волнистые, ниспадающие кудрями на плечи, борода длинная и густая.

Он идет, с широко открытыми, не видящими и не мигающими глазами, глубоко отрешенный от всего окружающего, часто спотыкаясь на упругом, красном песке пустыни. Его тонкие губы постоянно колеблются и дрожат, словно он что-то вновь и вновь повторяет, стараясь не забыть и одновременно прислушиваясь к тому, как внутри него отдаются эхом, все глубже и глубже проникают слова, и скорее даже не слова, а то, что едва отражается, переливается, сверкает и прячется в словах.

Вдруг он резко, словно споткнувшись, останавливается. Люди, которые следуют за ним, на вздрагивающих от холода лошадях, держа в руках поводья, медленно окружают его. Но никто не пытается смотреть прямо на него, никто не говорит ни слова. Наступает какая-то странная тишина: люди замерли в тревожном ожидании, опустив глаза. И даже грациозные скакуны словно оцепенели в ожидании чего-то необычного.

Человек в белом начинает говорить. Его голос — вначале чуть слышный шепот. Но постепенно через слова пробивается глубокая внутренняя сила, пронзительная и парализующая:

— Он — Один, Единый. Он Один, ибо — Единственный. И нет ничего более, ибо он — Единственный. Он — не подобен никому в этом мире, но этот мир — от него и с ним. Он — не в этом мире, но и не вне его, но он есть то, что все связывает в этом мире и определяет все в нем. Он — Единый, Один, и Он — не этот мир. И все же Он ближе к вам, чем ваши сердца. Он — Один, Он ничего не рождал, и никто не родил его. Его нет в этом мире, но он всегда здесь. Ведь когда двое говорят, он — третий. Когда трое говорят, он — четвертый. Когда четверо говорят, он — пятый. Он — Один, Единый, и в этом Он поистине Величайший. Все в мире — от него, но ничто не ограничивает Его, и он не подобие себя. А потому Он есть Один. Он — Единый, и подобного не было и не будет. Ибо Он выше вечности и выше всех своих имен.

Люди вокруг него, уже спешившись и стоя на коленях, так же опустив взоры, повторяют, — кто громко, кто шепотом, кто про себя, — эти слова.

— Скажи: Он — велик. Он выше величием, чем все его подобия, которые есть и будут. Он — величайший, ибо никто из его подобий не является поистине Единым. Но каждое его подобие, каждая вещь — суть единые, ибо Он есть Единый. Ибо только Он — Один, Единый. Знайте только то, что Он — Один, Единый, а потому и вырезайте острием веры в любящих сердцах своих слова величайшей истины — нет Бога, кроме Него!

Человек в белых одеждах поднял руку — все затихли, даже ветер пустыни, играющий с красным песком. Вновь отчетливо, с напряженной силой теплой волной зазвучали его слова:

— Воистину наступит день и скажет Он: «О вы, внимающие Мне! Я был болен, и вы не посетили Меня». И они ответят: «Как мы могли посетить Тебя? Ведь Ты властитель мира, и болезнь не касается Тебя». И Он заявит: «Разве вы не знали, что один из служителей Моих был болен, а вы не посетили его!» И Он скажет: «О вы, внимающие Мне! Я просил у вас пищи, и вы не дали Мне?» И скажут эти люди: «Как могли мы накормить Тебя, зная, что Ты — Вседержитель мира и не можешь ведать голода?» И Он заявит: «Один из жителей Моих просил у вас хлеба, и вы не дали ему». И скажет Он: «Я просил у вас воды, и вы Мне не дали ее». Они ответят: «О, Покровитель наш! Могли ли мы дать воды, видя, что Ты властитель мира и жаждать не можешь?» И заявит Он: «Один из служителей Моих просил у вас воды, и вы не дали ему».

Человек в белых одеждах замолчал и опустил глаза. Все с напряжением ожидали, что он скажет дальше. И не поднимая глаз своих он вновь заговорил:

— Когда сотворилась земля, она колебалась и дрожала, пока не воздвигнуты были на ней горы, чтобы она стала непоколебимой. Тогда духи спросили: «О Боже! Есть ли в твоем творении что-нибудь крепче этих гор?» И Он ответил: «Железо крепче гор, так как оно разбивает их». — «А есть ли что-нибудь сильнее железа?» — «Да, огонь сильнее железа, потому что он расплавляет его». — «А есть что-нибудь из созданного Тобою сильнее огня?» — «Есть, вода, так как она тушит огонь». — «О, Боже! но есть ли что-нибудь сильнее воды?» — «Да, ветер сильнее воды, так как он заставляет ее двигаться». — «О, Вседержитель наш! Есть ли что-нибудь из созданного Тобой сильнее ветра?» — «Есть, добрый человек, подающий милостыню; если он скрывает от левой руки то, что подает правой, он преодолевает все».

…Каждый хороший поступок есть дело милосердия. Ваша улыбка есть милосердие. Побуждение ближнего делать добро равно милостыне. Указание путнику настоящей дороги есть милосердие. Ваша помощь слепому есть милосердие, очищение дорогих от камней, терний есть милосердие…

…И вновь беззвучный голос моего даймония впивается в меня, заполняет мою душу:

— Что же такое Единое? С одной стороны, Оно — начало всего, начало бытия, принцип всего. Но, с другой стороны, поскольку Единое — абсолютно трансцендентно, о нем ничего не известно и ничего не может быть известно. Но как же из этого абсолютно неизвестного проистекает конкретная множественность мира?

— Единое, переполняясь собой, своей избыточностью, как бы изливается в сущее, бытие… Бытие не есть Единое. Но бытие не только множественное. Оно — едино-множественное. А следовательно, бытие — эти и некие изначальные принципы, обусловливающие это множественное, с одной стороны, а с другой — определяемые Единым. Но тогда мы должны выявить и обосновать эти принципы рода сущего, то есть своего рода порождающие умственные категории…

Ясно, что умственное сущее само является родом, ибо в нем все. Но это все — отдельные сущности — эйдосы, каждый из которых, в свою очередь, охватывает некие субординированные виды (например, мудрый человек, злой человек и т. д.), а далее и индивидуумов. Но ведь все эти рода принадлежат к единой природе Нуса. А потому из них всех образуется соединение, называемое умственным сущим.

— Но в этом случае эти порождающие категории, поскольку из них проистекают эйдосы и индивидуумы, в то же время являются и начальными принципами. Ведь их целостность образует умственное сущее как целое. Таким образом эти принципы, эти категории, эта роды как бы предшествуют (но не по времени, ибо сущее вечно) по своей глубине, по своей силе, интенсивности, напряжению умственной реальности. Но они не только порождают эту реальность, но и составляют ее.

— Они вовсе не являются чем-то неподвижным и холодным. Эти роды, или начала, принципы именно бурлят вечным порождением всего как чего-нибудь осмысленного, оформленного, пластичного и конструктивного.