Дин яростно заморгал, чтобы согнать с лица это выражение (и как оно там очутилось?):

— Слушай, Дженнифер, я… прости… Я не…

— Боже, Дин, не извиняйся! Черт, ты классно скрасил мне неделю. Поверь, мы с подружками будем подробности еще год обсасывать. Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как кто-то, хоть наполовину такой же горячий, как ты, позарился на мой жирный зад?

— Дженнифер, — торжественно проговорил Дин. — Если бы я описывал твой зад, слово «жирный» я бы употребил в последнюю очередь.

— Спасибо.

И чувствуя, что терять больше нечего, Дин добавил:

— И вот еще… Да, ты права, я бы уделил тебе ночь или две максимум, но… — он ухмыльнулся. — Это была бы чертовки горячая ночка.

Он ушел прежде, чем Дженнифер успела открыть рот.

Ну конечно, конечно она была совершенно права: шансов на что-то, кроме разового перепихона, не было никогда. После встречи с Кэсси Дин понял, что не получится завести постоянные отношения, вот поэтому и клеился к юным особам, которым только и надо было, что расслабиться разок. Он был уверен, что они не верили и в половину его комплиментов — просто поддерживали игру.

Дин опустился на стул, и Сэм взволнованно уставился на него:

— Чувак, что с тобой? У тебя такое лицо, будто кто-то переехал твою любимую собачку.

Дин молча уткнулся в кружку.

Дом Афири, Бронкс, Нью-Йорк

Воскресенье, 19 ноября 2006

«Довольно. Почему он не хочет любить меня?»

Все началось со странного человека, похожего на дядю Кэла. Он назвался Жнецом и собирался увести ее из мира живых. Но это было неправильно. Уйти в мир мертвых значило закончить все дела в этом мире, значило умереть, а она просто не могла себе такого позволить — после всего, через что она прошла, умереть и уйти было просто сумасшествием!

И она отказалась. Она бы ни за что не пошла за ним, пусть он и выглядел совсем как дядя Кэл, который всегда был добр к ней, который — единственный — продолжал общаться с ней, когда она начала лечиться от зависимости и все отвернулись от нее, ублюдки, но Кэл был с ней, и она доверяла ему целиком и полностью.

Она не пошла с ним. Она уперлась. После такого она просто не могла уйти, не хотела уйти. НетНетНетНетНет…

Жнец, похожий на дядю Кэла, пытался убедить ее, что она ведет себя глупо, что больше ей ничего не остается, что она не в силах ничего изменить, но она отказалась верить, отказалась принять это, не хотела даже слушать. Она не умерла!

НетНетНетНетНет…

«Довольно. Почему он не хочет любить меня?»

Она никогда не просила многого. Когда она совершала ошибки, то признавала их и сама исправляла. Она вылечилась, насколько вообще возможно от такого вылечиться. Она в рот не брала спиртного. Все, конец, больше ни капли. Так что она не могла НемоглаНемоглаНемогла взять и вот так вот умереть. Надо было что-то с этим делать.

Сначала она просто ждала, надеясь, что всё как-нибудь устаканится само.

Не устаканилось.

Каждое утро Манфред уезжал на работу, на уик-энды играл в «Парковка сзади» со своей чертовой группой, а потом возвращался домой. Каждый раз, когда он возвращался домой, она надеялась. И каждый раз ее надежды рассыпались прахом. А потом ей надоело. Как? Как можно просто сидеть здесь, и сидеть, и сидеть, просто существовать, между жизнью и смертью, витать вокруг, когда жизнь протекает мимо нее и никому нет дела! И скоро ей надоело.

Теперь, когда концерты «Скоттсо» заканчивались, она приходила в дом. Снова и снова, когда он возвращался из проклятого бара, она надеялась, молилась, умоляла, но без толку БезтолкуБезтолку!!

Это было ужасно, кошмарно, хуже всего на свете, хуже смерти, хотя она не могла взять в толк, как что-то может хуже смерти. Может, стоило послушаться Жнеца, как когда-то она послушалась дядю Кэла, так на него похожего… или есть другой выход? Теперь она не знала, не беспокоилась об этом, просто хотелось, чтобы все наконец закончилось ЗакончилосьЗакончилосьЗакончилось!

Потом стало хуже.

Вчера в дом пришли посторонние, двое незнакомых мужчин, и они стреляли в нее! Это ощущение было самым кошмарным в мире, хуже смерти, хуже лечения, хуже предопределенности, хуже аллергии на моллюсков, хуже всего. Они заплатят. Да-да, она не собирается платить, нетушки, она получит то, что хочет, и тогда все узнают правду!

Как только получится прийти в себя.

Странное ощущение, правда. Она увидела тех парней, они ее подстрелили, а потом…

Ничего.

Пустота.

Больше нет связи с домом, нет связи ни с чем, нет слуха, зрения, осязания… В общем-то, и так мало что получалось, но ведь было хоть что-то, было сознание. Ведь было же? Как бы смог похожий на дядю Кэла Жнец говорить с ней, если бы она не понимала? Но после выстрела всё — фьююють — куда-то делось.

Надо вернуться. Они снова придут — она это чувствовала. Она мало что чувствовала, но это — наверняка. Они придут. ОниПридут. Надо показаться прежде, чем они снова начнут стрелять. Так что она попыталась сосредоточиться.

Это был вызов: сосредоточиться всегда удавалось с трудом, даже будучи живой, а чем больше времени проходило с ее смерти, тем становилось труднее. Она понятия не имела, чем те парни в нее запулили, но штуковина была смертельная. Какой-то яд? А смысл? Она итак уже мертва. Пули во всяком случае были необычные. Или дробь? Или чем там эти ружья стреляют? Она, девчонка из Моррис-Парк[105] ничерта не разбиралась в оружии, знала только, что пистолеты носили парни в ковбойских шляпах из старого кино.

Дядя Кэл всегда показывал ей старые фильмы: он присматривал за ней каждую субботу, когда родители куда-то намыливались. Дядя Кэл заботился о ней и показывал свои любимые старые фильмы: «Моя дорогая Клементина», «Джейн-катастрофа», «Рио Браво», «Хороший, плохой, злой», «Великолепная семерка», «За пригоршню долларов», «Непрощенный», «Тумстоун: Легенда Дикого Запада» [106]. Там все парни носили забавные шляпы, а девушки были разодеты в пух и прах. Они все были такие классные, так ей нравились.

Они придут.

«Довольно. Почему он не хочет любить меня?»

Она собралась с силами и буквально собрала себя воедино, когда незнакомцы ступили на порог. Она видела их, но не могла заговорить. То, чем они в нее выстрелили, не позволяло заговорить, но она могла видеть, черт возьми, и она смотрела, как они входят — один лохматый и высокий, второй пониже и с короткими волосами. Они оба носили тонкие темные браслеты и, как вся современная молодежь, были одеты в мешковатые шмотки. Черт. Вот когда ей было двадцать, она знала толк в действительно крутой одежде в отличие от этих неудачников, прикинутых а-ля постгранж[107].

Она им покажет. Она им устроит представление.

Сосредоточившись изо всех сил, она сконцентрировалась на тупой фотографии Манфреда и его детей, на которой Манфред глупо улыбался, а его отпрыски выглядели так, будто хотели оказаться где угодно, только бы не с папашей. Зачем Манфреду вообще это фото? Он их не растил, не заботился о них, так зачем?

Фотография слетела вместе с рамкой и упала на того, лохматого… упала бы, но он услышал, и рефлексы у него оказались, как у наемника — мигом заслонился предплечьем. Веселья не вышло.

— Чувак, она, кажется, на тебя разозлилась, — сказал второй.

А высокий отозвался:

— Думаю, она на всех разозлилась.

Она попыталась еще раз. Она хотела сделать им больно за то, что они сделали с ней.

— Рокси, ты здесь? — внезапно позвал высокий. — Мы не причиним тебе вреда.

«Как они узнали мое имя?»

И да, конечно, они ей вреда не причинят. Как можно говорить такое с честной физиономией, когда только вчера они подстрелили ее?

— А может и причиним, — сказал тот, что пониже, — если будешь нам фотки на головы ронять. Слушай, этот дом принадлежит нашему другу и…