То главное, что сильно встревожило Рокотова, а затем Фонтэна, дав им понять, что дело, видно, нешуточное, произошло, когда Леонид вышел из дома Кинкелей и уже направился в сопровождении хозяйки к калитке. На повороте дорожки он вдруг заметил боковым зрением или, может, почувствовал, как по лицу его мелькнул солнечный зайчик. Леонид невольно обернулся в сторону виллы. И сразу увидел в проеме распахнутого окна второго этажа человека с нацеленным на него фотоаппаратом. Человек тотчас же повернулся спиной и скрылся. Значит, это блеснула линза объектива. Вероятно, он успел сделать снимок. В ту комнату косо падал солнечный свет, и Леонид успел разглядеть за эти две-три секунды, что стоявший у окна был высокий мужчина в очках, по-видимому, с позолоченной оправой, потому что она желто сверкнула. На профессора он был не похож: во-первых, лицо, во-вторых, очки. У Кинкеля стекла в черной роговой оправе.

Шедшая впереди Вера Сергеевна, кажется, ничего не заметила. Или делала вид, что не заметила. Знала ли она, что его будут фотографировать? И зачем нужно снимать обыкновенного электромонтера? Что могли заподозрить Кинкели? Где он допустил промах? Может, агенты здешней секретной службы «сели ему на хвост» и ведут от самой границы? Полиция или контрразведка? В доме нашего радиста?! Чепуха! Неужели Кинкель… А может, Папаша ведет двойную игру? Нет, быть не может! Надежный товарищ. Брось, милый, брось! Ты отлично знаешь: в нашем деле бывает всякое. Идет борьба, борьба не на жизнь, а на смерть – кто кого! Тебе это знакомо. Соберись, будь начеку. Начинай распутывать. Но осторожно.

Рокотов уходил со смутным предчувствием беды. У него есть серьезный противник – это несомненно. Затаившийся, опытный враг.

Леонид любил и умел рисковать. Еще в Испании товарищи удивлялись его дерзости в операциях. Начальство же иногда хвалило, когда дело венчалось успехом, иногда поругивало, когда удачливость изменяла молодому разведчику. Но тут на одной отваге далеко не уедешь!

Фонтэн посоветовал Шардону воздержаться пока от посещения виллы, назначив радисту свидание где-нибудь в городе. Рокотов же намеревался сразу, после предупредительного телефонного звонка, отправиться к Герберту Кинкелю на дом: личность Шардона уже не представляет тайны для неизвестных заинтересованных лиц – фотографию они имеют, и, кроме того, так или иначе, все равно придется туда пойти: необходимо проверить содержание получаемой Зигфридом информации, послать радиотелеграмму в Москву и т. д. Ведь это одна из главнейших частей задания Центра. Подумав, Леонид принял вариант Папаши. Не считая гарантии некоторой безопасности, он был очень полезен, так как давал возможность выяснить, будет ли установлена за Леонидом слежка.

Справившись по адресной книге, Рокотов позвонил на виллу к Кинкелям.

– Слушаю, – раздался в трубке приятный, мягкий голос, и Леонид узнал этот голос, но для верности спросил:

– Простите, это квартира профессора Кинкеля?

– Да. А что вам угодно, мсье?

– Извините, мадам, с кем я говорю?

– Я супруга профессора Кинкеля, – отозвалась женщина. – Простите, а вам кто нужен? С кем я говорю?

– Я хотел бы поговорить с профессором, мадам. Видите ли, я старый знакомый Герберта, мы давно не виделись с ним, много лет. Зовут меня Жан Шардон, но вы, очевидно, меня не знаете. Я приехал сюда ненадолго – подлечиться, отдохнуть и очень хочу воспользоваться случаем повидать профессора. Вы не могли бы позвать его к телефону?

– Мужа… нет дома сейчас, – с некоторой заминкой произнесла госпожа Кинкель. – Он на занятиях в университете, ведь Герберт теперь преподает в Лозаннском университете. Он вернется домой после лекций, вероятно, часов в двенадцать. Если угодно, мсье Шардон, вы можете навестить Герберта в это время.

– Благодарю, мадам, вы так любезны! Я непременно воспользуюсь вашим приглашением. Мы с Гербертом не виделись бог знает сколько лет, мне так хочется повидаться с ним!

– Приходите, пожалуйста, мсье Шардон, только предварительно позвоните после двенадцати. Надеюсь, он не задержится.

Положив трубку, Леонид подумал: «Если он действительно сейчас в университете, мне лучше перехватить его где-нибудь там и предварительно побеседовать, да, это будет лучше…» И, позвонив в приемную ректора, Рокотов поинтересовался, в котором часу заканчивает свои лекции профессор Кинкель. Но секретарша ответила, что профессора сегодня не было на занятиях: он болен.

«Итак, мадам солгала, и солгала неумело, – думал Леонид. – Зачем? Если Кинкель заболел, какой смысл скрывать? При встрече это тоже необходимо выяснить».

Как было условлено, после двенадцати Леонид позвонил профессору домой и, когда к телефону подошел Герберт Кинкель, назвал пароль для связи, и получил правильный ответ. Затем, для дополнительного контроля, как было указано Центром, передал привет от господина Трюбо (псевдоним Анфилова, под которым тот был известен Герберту Кинкелю).

Профессор понял собеседника и просил при случае передать господину Трюбо самые лучшие пожелания. Убедившись таким образом, что у телефона не кто иной, как Зигфрид, Рокотов предложил повидаться в два часа дня в кафе на набережной, у лодочной станции. Хотя они не знакомы, добавил Леонид, узнать его будет нетрудно по светлому костюму в полоску и вчетверо сложенной газете в руках; высокий брюнет с худым лицом, очки не носит. Профессор ответил, что располагает временем и придет к назначенному часу.

Контакт был установлен, встреча оговорена. Но разговор Рокотову не понравился, вернее, не само содержание их беседы (тут все прошло гладко), а голос и тон Кинкеля. Голос профессора дрожал, звучал то ли робко, то ли смущенно. В первое мгновение, когда Рокотов произнес слова пароля, человек на другом конце провода вообще замолчал, и у Леонида мелькнула мысль, что это не Кинкель, но потом, пробормотав извинения, Зигфрид сказал верный отзыв. Видимо, сначала он растерялся. Речь его прерывалась, будто кто-то или что-то мешало ему, а конец беседы Кинкель завершил такой быстрой скороговоркой и так поспешно повесил трубку, словно хотел поскорее закончить разговор.

В назначенное время Зигфрид на встречу не явился. Леонид подождал в кафе еще около часа, читая газету и потягивая «фендант» – легкое швейцарское вино, затем вышел и из уличного автомата позвонил профессору.

К телефону подошла госпожа Кинкель.

– Ох, простите ради бога, мсье Шардон! – дрожащим голосом воскликнула она. – Я ждала вашего звонка. Герберт не мог прийти: он заболел! Простите, пожалуйста! Мужу внезапно стало плохо, это у него бывает: камни в печени. Я вызвала врача, уложила Герберта в постель, у него были сильные боли, но сейчас ему немного легче. Он очень сожалеет, что так вышло, мсье Шардон, просит извинить его, но он не знал, куда вам позвонить, чтобы предупредить… Так неловко получилось!..

– Ну, что вы, мадам! – возразил Рокотов, сосредоточенно вслушиваясь не только в слова, а и в оттенки голоса собеседницы. – Сущий пустяк! Встретимся в другой раз. Герберту сейчас нужен полный покой, необходимые процедуры. Я понимаю, у меня тоже здоровье пошаливает. Если позволите, я позвоню вам завтра.

– Нет, нет, дорогой мсье Шардон! Приходите к нам сегодня… приходите вечером. Врач обещал быть скоро, он… назначит процедуры, а вечером вы можете прийти. – Голос запинался и вибрировал: госпожа Кинкель явно была в сильном волнении. – Герберт сейчас, правда, лежит, но к вечеру ему наверняка станет лучше – боли проходят у него обычно через два-три часа. Герберт говорит: пусть вас это не смущает, он будет очень рад повидать вас. Так что приходите, непременно приходите!

– Вы считаете, что это можно? Не причиню ли я беспокойства…

– Думаю, нет… Ну, загляните хоть на часок!

Если волнение собеседницы было вполне объяснимо, то это ее настойчивое приглашение навестить больного сегодня казалось странным. Поколебавшись секунду, Леонид сказал:

– Что ж, если мой визит будет необременительным, я обязательно загляну к вам на часок, не беспокойтесь, только на часок!