Между тем, мирно расположившись под деревом на склоне холма, Коччиоли и Хейман потягивали пиво и наблюдали за ним в бинокль. Они были очень встревожены тем, что Каспер оказался в Дутремаре, хотя, по их мнению, должен был быть в Париже или каком-либо другом месте. Кроме того от них не укрылось, что Каспер вышел на разведку. Позднее Хейман сказал мне, что они хотели тотчас вмешаться, не дожидаясь прибытия Шоффара, Граццеллони и прочих.

Заслуживает внимания и то, что Шарлотт, в то время, пока я был в отключке, поизголялась над дебильным монахом. Я лежал, распластавшись на полу с поднятой и прикрепленной к канализационной трубе ногой, с пеной у, рта и окровавленным подбородком. Монах сидел на корточках на шлаковом полу и объяснял Шарлотт, какой хозяин добрый и великодушный. Хозяин между тем вернулся в свое логово, и полоска света, просачивавшаяся в дверь, исчезла. Шарлотт тихонько всхлипывала, отчасти от полной беспомощности, а отчасти, чтобы показать, какая она хрупкая. А потом она неожиданно сказала монаху, что тоже хотела бы постичь учение хозяина.

– Но это очень сложно! – воскликнул дебильный монах.

– Я хочу постичь его, – настаивала Шарлотт. – Посмотрите, до чего довела меня моя дурная жизнь. Я докатилась до ручки. Ниже уже некуда падать. Я хочу очиститься от скверны и постичь учение Хозяина. Разве вы не видите, что самый короткий путь к зениту лежит через надир?

– Вы говорите, как хозяин, – заметил дебильный монах, казавшийся растерянным.

– Посвятите меня в его учение! – умоляюще просила Шарлотт.

– Я попытаюсь, – ответил монах после некоторого раздумья.

– Нет! – вскрикнула Шарлотт. – Дайте мне воды! Я не могу слушать вас, будучи оскверненной. Вылейте мне на голову воды!

– Хорошо, – согласился дебильный монах.

Он встал и исчез, а затем вернулся с ведром воды. Шарлотт со смиренным видом склонила голову. Монах подошел к ней, чтобы опрокинуть ей на голову ведро воды. Шарлотт, которая была профессиональной каскадершей, подобрала под себя ноги и, когда монах наклонился, приподнялась и ударила его головой в подбородок. Надо сказать, что у нее очень твердая голова. Монах рухнул наземь.

Шарлотт схватила камень и сломанный молоток. С их помощью ей удалось разорвать цепь наручников и освободиться. Она внимательно осмотрела меня, после чего разорвала робу монаха, связала его, делая морские узлы, и вставила ему в рот кляп. После этого она снова взяла камень и брусок молотка и разбила цепь наручников, соединявшую мою ногу с канализационной трубой.

Тем временем Каспер неторопливо возвращался назад, в здание общины.

Я очнулся и разразился хохотом. Мои ощущения были неопределенными, но я не мог посылать приказы своим конечностям, и, когда Шарлотт приказала мне встать, я даже накричал на нее. Я бормотал злобные проклятия в адрес человека, повинного в том, что я не держался на ногах. Короче, картина ясна: я был накачан до одури.

Шарлотт, лишенная возможности схватить меня за сломанные руки, подталкивала меня в спину к лестнице, ругаясь хуже последнего извозчика. Дойдя до ступенек, я споткнулся, упал и взвыл от боли. Я с трудом поднялся и направился прямо во мрак. Шарлотт тащилась по шлаку следом за мной.

– Не сюда, – направляла она меня. – Тарпон, вы что-нибудь понимаете? Боже! Что они с вами сделали!

Ее очень тревожило состояние моей головы, но мне было не под силу напрячься, чтобы ответить. Я ее даже оттолкнул, чтобы войти в дверь, ведущую в другую часть подвала. Я стал бить в дверь ногой.

– Прекратите, прекратите! – крикнула Шарлотт, встав между мной и дверью. Ее лицо исказилось, когда я по неосторожности пнул ее в берцовую кость.

– Дверь заперта снаружи, то есть с вашей стороны, – раздался пьяный голос, который я тотчас узнал.

– Забавно, – сказал я Шарлотт. – Это Рене Музон.

Шарлотт схватила ключ, торчавший из замочной скважины, и повернула его.

– Не двигаться, всем оставаться на местах, – скомандовала она.

Никто и не двигался, потому что был не в состоянии.

Помещение, в которое мы вошли, было разделено на две части ступенями и имело различные уровни высоты. В нем не было ни одного окна. Белые стены были не выбелены известью, как во всем здании, а выкрашены краской. Справа от двери стояли стул, секретер в стиле Людовика Шестнадцатого и огромный торшер с абажуром и ножкой в виде китайской вазы. Посредине первой части помещения стоял еще один торшер, поддерживаемый голой негритянкой из черного металла. Оба торшера были включены, так же, как и лампы дневного света на потолке. Во второй части помещения тоже горело несколько торшеров, освещая витрину слева от двери и два огромных портрета Адольфа Гитлера и Зигмунда Фрейда над кроватью. В витрине были выставлены ювелирные украшения и оружие. Здесь было много колец, перстней, браслетов, колье и тиар. Были алебарды, дуэльные и спортивные пистолеты, самурайская сабля в ножнах, латы иберийского типа, украшенные золотыми арабесками. Напротив двери на кровати сидели Рене Музон и Филиппин Пиго.

Филиппин сидела, опершись о стену и вытянув вперед ноги, так что нам были видны ее подошвы. Она смотрела на нас мертвыми глазами и растерянно улыбалась. Рене Музон сидела на другом конце кровати, опершись на локоть. Она была непричесанной и с размазанной под глазами тушью. На полу перед ней стоял графин, наполовину наполненный жидкостью цвета топаза. К ее губе прилип окурок сигареты. Я позволил себе лукаво подмигнуть ей.

– Привет, – откликнулась Рене Музон.

– Здрс-те, – промямлил я.

Я постепенно возвращался в реальность. Это было нелегко, но я делал необходимые усилия. Не могу понять почему, но в тот момент ситуация казалась мне забавной.

– Что это за дурдом? – спросила Шарлотт.

– О-ла, малышка, – отозвалась Рене.

Окурок оторвался от ее губы и упал на белый халат, в котором сразу появилась дыра. На обеих женщинах были одинаковые белые халаты. Я подошел, чтобы поднять окурок, но не смог этого сделать, потому что у меня были сломаны обе руки.

– Филиппин, – сказал я, – о Филиппин...

– Она вас не слышит, – прыснула Рене. – Папочка накачал ее наркотиками.

– Это не ее папочка.

– Папа, папа, – позвала Филиппин.

– Я здесь, дитя мое, – отозвался старик.

Он вошел вслед за нами. Противогаз по-прежнему свисал с его шеи. Мы с Шарлотт почти одновременно повернули к нему головы. Он закрыл за собой дверь, вставил ключ в замочную скважину изнутри, но не запер дверь. У него был благодушный вид.

– Папа, папа, – повторила Филиппин, улыбаясь, пуская слюну и раскачиваясь.

– Это не ваш папа, – сказал я. – Его зовут Бахауффер.

Филиппин замотала головой, растрепав волосы. Улыбка исчезла с ее лица. Она поджала губы, что придало ее лицу мрачное и зловещее выражение. Я повернул голову к Бахауфферу, оперевшемуся о створку двери. Он смотрел на меня спокойным и невинным взглядом.

– По-моему, вы спятили, – заметил я ему. – По крайней мере наполовину.

Я прыснул. Не помню точно, что делала в тот момент Шарлотт, скорее всего обдумывала ситуацию. Во всяком случае я очень сожалею, что ей пришлось такое пережить: быть нормальной среди нас. Мы с Филиппин находились под влиянием наркотиков, Рене Музон – под влиянием алкоголя, а Бахауффер – под влиянием своих бредовых идей.

– Вы немец, – проговорил я, – вы грязный нацист или, может быть, вы об этом уже забыли? Нет, вы не забыли! – Я указал на портрет Адольфа Гитлера, не подумав о сломанной руке, и издал от боли истошный вопль. – Я не знаю, работали ли вы в гестапо, – продолжал я, – но во всяком случае вы долгое время работали вместе с Фанчем Танги, потому что вы свистите, как он. Вы свистите, как Фанч-Свистун.

– Папа? – спросила Филиппин напряженным голосом.

– Вы были вместе с ним, когда его пристрелили партизаны баски. Я не знаю, что вы делали после этого, чем вы занимались после сорок четвертого года...

– Я был в Аргентине, – объявил он.

– Прекрасно. Значит, вы все-таки понимаете, о чем я говорю. Вы были в Аргентине? Вы поступили бы очень мудро, если бы там остались.