Я же вел работу и с Сусловым. Мы с ним поехали во Францию на похороны главы ФКП Мориса Тореза. Прилетели в Париж, пошли посидеть в садике после обеда. Я говорю: «Михаил Андреевич, что-то я никак не пойму, что у нас происходит в партии». Он встрепенулся: «А что такое?» «Вот, например, — отвечаю, — Хрущев выступает на пленуме и говорит, что нам такая Академия наук не нужна. Такая академия была нужна царю. Это что, вы в Политбюро приняли такое решение?» Он замахал руками: «Что вы, что вы, товарищ Егорычев!» Я продолжил: «А для чего отнимают приусадебные участки у врачей и учителей, работающих в сельской местности? Я только что приехал из Владимирской области. Там по участкам сельской интеллигенции прошли тракторами, поломали заборы, перепахали посадки на огородах…» А тут начал дождик накрапывать. Суслов подхватился и говорит: «Пойдемте, пойдемте». И замял этот разговор. Испугался. А когда окончился октябрьский пленум, он вдруг стал оглядывать присутствующих — видел он плоховато — и звать: «Товарищ Егорычев, товарищ Егорычев!» «Да здесь я, — говорю, — Михаил Андреевич». «Вы помните, — спрашивает, — наш разговор в Париже?!»

…Этот опыт сыграл в моей судьбе отрицательную роль. Тогда произошли два эпизода, которые Брежнев не мог мне простить. Незадолго до пленума он утром позвонил мне на квартиру. По обычному телефону, хотя «вертушка» у меня была. «Слушай, Коля, ты не мог бы прийти ко мне пораньше в ЦК?» Договорились, что я приеду к половине девятого. Приезжаю. Он меня взял за руку и повел. За большим кабинетом у него был второй, поменьше, для личной работы, потом через комнату отдыха мы прошли туда, где у него были ванна и туалет. «Знаешь, Коля, — говорит, — Хрущеву стало все известно про подготовку пленума. Ему все известно! Он нас расстреляет!» И расквасился. Слезы градом текут. Я говорю: «Да вы что, Леонид Ильич! Умойтесь». Подвел его к раковине, потом дал полотенце и продолжил: «Имейте в виду: никто нас не расстреляет. Что мы делаем против партии? Ничего. Мы готовим пленум ЦК. Если мы не правы, нам там скажут, что мы не правы». Но Брежнев, хотя и перестал рыдать, настаивал на своем: «Ты его плохо знаешь, он нас всех расстреляет». Ну и когда он стал генеральным секретарем, я стал живым напоминанием о той его слабости. Он не мог простить, что я видел его таким.

Потом был еще один момент. Когда в узком кругу обсуждали, кто будет первым секретарем вместо Хрущева, Шелепин и Демичев предложили Брежнева. Я говорю: «Ребята, может, я его плоховато знаю, но у меня такое впечатление, что Брежнев не справится». Мне стали возражать, что он был первым в Молдавии, в Казахстане, был председателем Президиума Верховного Совета. Я сказал, что, по-моему, на это место лучше подходит Косыгин. И один из присутствовавших доложил об этом Брежневу».

Как бы ни называть акцию — заговором или подготовкой пленума, — все было отработано заранее. И сосчитаны голоса. В Российском государственном архиве новейшей истории среди документов октябрьского пленума ЦК КПСС хранится заявление Василия Ефимовича Чернышова, первого секретаря Приморского крайкома партии. Обратите внимание на дату — 6 октября 1964 г. А вот текст, написанный от руки. Привожу дословно:

…Встретив Косыгина в тот памятный день, 13 октября, Егорычев обратил внимание на его возбужденное, даже приподнятое настроение: «Он рассказывал, как остро и принципиально проходила дискуссия на заседании Президиума ЦК, когда впервые лидеру партии и государства, в руках которого была сосредоточена неограниченная власть, прямо и откровенно высказали все о его поведении и ошибках».

Уточним: пытались высказывать и до этого, но все очень хорошо помнили, чем заканчиваются откровения… Потому-то и стала наша история непредсказуемой. После Сталина заговорили о культе личности; после «великого десятилетия» Хрущева — о субъективизме и волюнтаризме; после Брежнева «замечательное время, в которое мы живем», окрестили застоем… И тот памятный партсуд над Хрущевым был таким смелым, потому что судьи заранее сговорились.

«Чем больше ошибок появлялось у Хрущева, — вспоминал Егорычев, — тем громче расхваливали его газеты и журналы, радио и телевидение. Людей компетентных, принципиальных он недолюбливал, считая, что сам лучше других разбирается во всех проблемах.

А. Н. Косыгину в этой связи было особенно трудно. Занимая должность первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, он лучше других видел ошибки и промахи Хрущева. В практической работе старался как-то положительно влиять на дела, не вступая в прямую конфронтацию с Никитой Сергеевичем. Даже со стороны было видно, как Хрущев постоянно подавлял любую инициативу и самостоятельность Косыгина, желая видеть в нем лишь высокопоставленного чиновника-исполнителя. На заседаниях правительства, пленума ЦК (а последние проходили тогда во Дворце съездов в присутствии нескольких тысяч человек) Хрущев не раз бестактно отзывался о своем первом заместителе. И тем не менее не освобождал его, хорошо понимая, что более компетентного, работоспособного и честного человека ему не найти. Поэтому трудился Косыгин тогда, как говорится, со связанными руками.

Освобождение Хрущева вселяло в Алексея Николаевича надежду на то, что теперь он сможет свободно проявить свои способности, полностью использовать накопленный опыт и знания. Косыгин искренне верил, что курс XX и XXII съездов партии на обновление советского общества, курс, от которого Хрущев постепенно отходил, будет продолжен. «А это так важно для будущего страны, — говорил Алексей Николаевич, — так хочется наконец работать в полную силу». Это был искренний всплеск эмоций человека, который более четверти века вынужден был подчиняться чужой воле, создавая о себе мнение как о технократе, далеком от политики. Поэтому его держали в стороне от подготовки октябрьского (1964) Пленума ЦК. Не из-за недоверия. Просто по целому ряду причин Косыгин вне политики многих устраивал больше, чем Косыгин-политик. Тогда ему было 60 лет, на здоровье не жаловался. Так что он имел серьезные основания смотреть в будущее с оптимизмом».

Закончились «великие» десять лет. Если не бросаться в крайности, то и за эти годы было сделано немало доброго. Освобождены из лагерей сотни тысяч безвинных людей. Началось масштабное развитие ряда отраслей и регионов, особенно в Сибири и на Дальнем Востоке. Сделаны шаги к нормализации отношений с Югославией, рядом других стран. Строительство жилья… Как бы ни издевались столичные акулы пера над «хрущобами», для тех, кто выбирался из подвалов, мазанок, коммуналок в отдельную квартиру, в московских, самарских, донецких «черемушках», это было настоящей радостью. По себе знаю.

И вместе с этим сплошные завихрения в политике и экономике. Возврат к совнархозам в определенной мере был необходим, но не за счет полной ликвидации отраслевого управления. А бредовая идея разделения партии на промышленную и сельскую?! Да и не только партии, а всей системы управления. Появились облисполкомы промышленные и сельские. Даже на Украине, где Хрущев повсеместно расставил свои кадры, он терял поддержку.