Выскочив из ванной, прижимаю к лицу полотенце. Глазам и сердцу так больно, будто в них попало по крошечной льдинке, как в сказке. Тру полотенцем глаза, но льдинку не вытащить. И больно, и не больно. Я права. Или не права? Слышу, как открылась дверь каюты. Неужели он вернулся? Неужели он меня понял и простил?

— Приветики! Мы в Барселоне! Ты не проголодалась?

Девчонка!

— Достань мне серую рубашку из нижнего ящика!

Но вся моя одежда в чемодане. Сейчас она увидит, что я собрала вещи. Ладно, мне наплевать. Я так расстроена, что мне наплевать на ее нервы. Если хочет, пусть бесится. У меня в душе для нее осталось ни сантиметра.

— А ты, оказывается, все убрала из ящиков. Не могу ничего найти.

— Посмотри в зеленом чемодане. Он на полу.

Она молча протягивает мне рубашку. Молчание у нее не к добру. Выхожу из ванной.

Начинаю красить глаза, чтобы мое душевное состояние не выдали темные круги, которые появляются там в горестные минуты. Замазываю кожу под глазами светлым тональным кремом. Она стоит ужасно расстроенная. Заканчиваю делать макияж. Получилось плохо. Иду в ванную, смываю краску с лица. Девочка во все глаза смотрит на меня, кажется, вот-вот расплачется. Улыбаюсь ей:

— Я слишком долго спала!

Что я несу?!

— Что ты несешь?!

Не могу больше держать себя в руках. Начинаю рыдать:

— Я поступила ужасно! Я наговорила гадостей Дональду. Я его выгнала. Мне так жаль, так жаль, так ужасно жаль! Я не хочу его терять!

Девчонка презрительно морщится.

— Ну и что, что ты его потеряешь? А если не потеряешь — что изменится? Невелика проблема. Обычный дурень. Бездушный, тупой, неумный, душный. В нем, конечно, есть что-то миленькое, но чтобы по нему сходить с ума — такого нет. К тому же, с этим человеком у тебя ничего общего. Мне кажется, Мэри Джейн ему в самый раз.

— Интересно, есть ли теперь что-нибудь в моей жизни, что тебя не касается? Если речь о твоих проблемах, когда тебе больно, ты, чуть что, кидаешься на всех, как цепной пес. Но к другим ты не проявляешь понимания ни на грош. Это твой невосполнимый духовный пробел. Ты готова говорить о своих чувствах дни напролет, но если страдают другие, ты в упор отказываешься их замечать. Разве у тебя нет хоть капельки нежности для меня, когда мне так нелегко?

Меня несет. Будто невидимая рука выключила все тормоза, державшие меня. Сев на пол, плачу навзрыд.

Через некоторое время поднимаю голову, слезы на глазах уже высыхают, ловлю ее взгляд, полный изумления, презрения и отвращения. Поссориться ведь очень просто, стоит только подумать об этом — получается само собой.

— Пойдем в кафе, поедим?

— Я не могу есть. Разве не видишь? Позавтракай с Мэри Джейн.

— Мэри Джейн нет. Несмотря на все мои просьбы, она ушла в Барселону с Дональдом Карром. А я подумала, что мне нечего с ними делать, — в ее голосе слышится презрение, насмешка и издевка.

Дрожащим голосом задаю вопрос, который ей больше всего не хочется слышать:

— Они опять вместе?

— Ага, — вздыхает она, уставившись на открытый ящик, и принимается грызть ногти. Теперь ей стыдно даже за то, что я с ней говорю обо всем. Это меня еще больше бесит, терзает — все, что угодно. Всхлипываю:

— Он с ней, с ней, он с ней!

— Да, с ней! — взрывается она. — С ней и в Барселоне, — и медленно, членораздельно, добавляет: — Дошло до тебя?

Слезы куда-то деваются. Мгновение назад, когда я плакала, было значительно легче. А сейчас в живот будто кто-то впился и не дает дышать. Она читает боль у меня на лице, но мне так плохо, что я не в состоянии даже ругаться с ней — пусть лишь уберется из моей каюты. Пристально смотрю на нее.

— Что случилось?

— Слушай, иди, порисуй. Оставь меня одну.

— Хотя бы раз ваше величество меня не выгоняло бы! С меня хватит! И все из-за какого-то мачо тупоголового!

Она подходит к чемодану и изо всех сил дает ему несколько тумаков. Затем достается ящикам. Она разбрасывает по каюте все, что попадается ей под руку. Что-то летит в зеркало на туалетном столике: оно с грохотом падает на пол и разбивается.

Бросаюсь к ней. Моя рука готова опуститься ей на лицо, но она впивается в нее своими маленькими острыми зубами. И остается висеть на ней, как чудовище из фильма ужасов. Я пытаюсь высвободиться — ничего не выходит.

Ору:

— Ax ты сучка! Отпусти мою руку немедленно!

Когда она разжимает зубы, боли нет, но мне так плохо, что я без сил падаю на кровать. На руке кровоточит рана. Зачем-то тру руку о простынь, будто это остановит кровь, и кричу:

— Иди в задницу! Убирайся отсюда, тварь! Чтоб я тебя больше не видела!

Она смотрит на меня с невероятным презрением и ненавистью и, дав еще раз тумака чемодану, выбегает прочь. Хлопнув дверью так, чтобы грохот был слышен по всему кораблю.

Остаюсь лежать, глядя на кровоточащую рану. Мы в Барселоне.

Надо немедленно уйти с корабля.

Собираю осколки зеркала в платок, который я накидывала на это зеркало несколько дней назад. Отправляю все в мусорную корзину. Остальное — бумажки, конверты, прочие вещицы — убираю в чемодан, изумрудно-зеленый, как голова селезня. Поскольку я складывала все кое-как, чемодан теперь не закрывается. Я сейчас тоже не в том состоянии, чтобы таскать переполненные чемоданы. Пусть уж вся канцелярия остается на корабле… Мне все это не очень-то дорого.

Несу все обратно на стол. Собираю с пола в корзину оставшийся мусор. Надеваю брюки. Достаю спрятанные под кроватью деньги и запихиваю их в передние карманы брюк. Здесь хватит не только на билет на самолет, но и на то, чтобы без забот прожить минимум три месяца. С трудом запихиваю оставшиеся вещи в японскую черную сумку и сажусь верхом на чемодан, чтобы его закрыть.

Может, побыть немного в Барселоне? Отдохнуть? Нет, нет. Я должна скорее вернуться домой: в тот город, которому я принадлежу. Пока я не дома, мне не обрести покой.

В душе покидать корабль не хочется. От этого тоже тяжело. А чего я собираюсь добиться, оставшись? Чего мне удалось добиться до сегодняшнего дня? Обычно то, что достается с трудом, перестает радовать, когда оказывается в руках. У всякого насилия своя метафизика: так как овладеть объектом стоит усилий, унизительные воспоминания об этих усилиях всегда будут отравлять вкус победы. В результате единственное, чего удается добиться, не столько радость, сколько отчуждение. К тому же, самый опасный вариант этого отчуждения: смесь усталости и стыда перед собой.

На самом деле я сейчас попросту убиваю время. Можно, конечно, сидеть и ждать его, если уж мне так хочется опять не успеть сойти с корабля. Но я бросаюсь вон из каюты, пока все сомнения, опасения, бессилие, страдания и вызванная ими жалость к себе не парализовали меня окончательно. Монотонно, как молитву, бормочу утешение, которое позволяет мне дышать: еще есть время, еще есть время до отхода из Барселоны. У меня еще много времени.

Оказываюсь у бассейна. Вокруг почти никого нет. Глядя на воду, размышляю: сегодня ночью из бассейна выпустят воду, а рано утром его будут чистить. Его ведь чистят раз в два дня.

Перед глазами встает картинка: раннее утро, кристально чистый бассейн. Вспомнилось, как его чистят — подбирают каждую соринку, трут, начищают до блеска щетками. А потом, хорошенько сполоснув из шланга, заливают чистейшую воду. Вот бы кто мне так мозги прочистил. Я согласна на потерю памяти. Для чего нужны воспоминания, раз они заставляют страдать?

Бросаюсь в бар, терзаясь противоречивыми желаниями: вот бы никого не встретить по пути, вот бы встретить, кого надо. Опускаюсь на стул у стойки. За стойкой тот умник-бармен, который читал Пруста. С кинозвездой попрощаться не придется? Не увижу в последний раз ее прекрасных коровьих глаз? Как бы мне хотелось, чтобы она протянула мне бумажку с номером своего телефона и сказала: «Мне бы очень хотелось повидаться с вами, когда мы вернемся на родину. Если, конечно, вы не против!» Но я знаю, что она этого никогда не сделает.