— С чего ты взял, что у нее проблемы с алкоголем, наркотиками и таблетками?

— Мэри Джейн сказала, — говорит он. — Думал, ты знаешь.

— Знаю только то, что проблему с алкоголем она выдумала себе сама, и когда время от времени напивается, то принимается всех шантажировать своим здоровьем. Таблетки, которые она принимает, это от мигрени…

— Мэри Джейн говорила, что с ней нужно держать ухо востро. Она на ее глазах как-то напилась снотворного.

— Раз Мэри Джейн считает, что все так плохо, так лучше бы не с тобой гуляла, а с ребенком сидела, — сержусь я. — Да, проблемы у девочки есть, и много, и мне, признаться, тяжело каждую минуту сталкиваться с чем-то новеньким. Мне почему-то при поступлении на работу никто ни о чем не рассказал. Все время делают из меня дуру. Когда это кончится…

Вот она я. Вот мое истинное лицо — вполне себе заурядное. Стоит мне расслабиться, как оно — шасть! — и выползло из глубин тьмы моей души. Я при каждом появлении этой личины на людях обижаюсь и злюсь на себя, как на последнего врага и негодяя. Злость и смущение мешают дышать. Но я ничего, дышу. Злюсь и смущаюсь все равно, конечно, но дышу. Сейчас я злюсь на себя еще и за то, что сказала о Мэри Джейн. К тому же мне ужасно хочется съездить разок по самоуверенной физиономии Дональда Кара.

— Успокойся, не сердись так, — нежно улыбается Карр, легонько гладя меня по голове своими большими руками.

Улыбаюсь. Натянутая, как струна.

— У меня такая странная должность, что я не знаю, где начинаются мои обязанности, а где кончаются. Я больше не понимаю, когда мне нужно быть с ней и куда ходить. Признаться, даже слово «больше» тут неуместно — я с самого начала ничего не знала. С того самого момента, когда она ворвалась ко мне в каюту, я не понимала, что она хочет от меня.

— Может, ты просто не хотела понять, ведь у тебя нет своего ребенка — говорит Карр. — Эта девочка просто помешана на тебе. Любовь у нее — как ураган, сметает все на своем пути, поэтому ее близкие и боятся. Ведь неизвестно, во что и когда это выльется, — запнувшись, он добавляет: — Но то же самое можно сказать о любой безответной любви.

— Да, согласна с тобой, — говорю я. — Она перенесла любовь к матери на меня, это я уже заметила, — на этих словах я вдруг начинаю реветь в три ручья, и Дональд Карр, обняв, прижимает меня к груди. Сердце у меня опять бешено колотится. Я так счастлива с ним. Хочу, чтобы он меня поцеловал.

— Ты же дала мне слово!!!

Я отскакиваю от Дональда Карра, как ошпаренная. Она нас застукала. Ее глаза стали от ревности узенькими щелками, шарят по моему лицу, как карманный фонарик квартирного воришки по шкафам. Я смотрю на стакан с виски, стоящий передо мной, с горящими щеками.

— Ты же дала слово: когда доделаешь свои дела, вернешься ко мне в каюту. Ты ведь знаешь, что я не люблю ждать, что мне плохо, когда я кого-то жду! Я тебя жду уже полтора часа!

— Я тебе не давала никакого слова, — отвечаю я. — Ты сама сказала: «Дай слово, что ты вернешься». Я не давала тебе никакого слова. Почему ты меня ждала?

— Ты же знала, что я тебя жду! — кричит она. — Я для тебя — ноль, пустое место! Тебе наплевать, как я люблю тебя, как мне плохо, когда я тебя жду, как мне обидно, что ты меня не любишь! Меня для тебя не существует, не существует, не существует!

— Хватит уже! Заткнись наконец! — шиплю я. — У меня больше нет сил каждый день терпеть эти сцены. Насильно меня ты своей матерью не сделаешь. Тебе не удастся тащить меня, куда тебе заблагорассудится, навязав мне любовь и близость, которых я не желаю. Оставь меня в покое! Отстань от меня! Я просто твоя компаньонка, только и всего!

Она хватает со стола мой стакан виски, и я ловлю ее за руку. Весь бар не сводит с нас глаз. Выдрав стакан у нее из рук, я швыряю его на пол. Осколки брызгами, как слезы, разлетаются в разные стороны.

Девчонка убегает прочь. Я бегу следом. Добежав до своей каюты, она запирается на ключ. Я колочу в дверь.

— Отстань от меня! — кричит она.

Я, как сумасшедшая, продолжаю колотить:

— Открой, или я выломаю дверь!

Через некоторое время она открывает. На лице — ангельская улыбка. А с запястий стекает кровь. С трудом понимая, что происходит, я толкаю ее на кровать. Выкидываю на пол содержимое тумбочки, где стояла шкатулка с драконом. Шкатулки там нет. Выворачиваю содержимое других ящиков. Ее нигде нет.

Кричу ей:

— Где проклятая шкатулка?

Она молчит.

И продолжает спокойно лежать на кровати. На простыне под ее запястьями расплываются красивые кровавые пятна.

Вбегает Мэри Джейн. Затем все происходит, как в замедленной съемке. В каюту вбегают какие-то незнакомые люди в белых халатах. Берут на руки девочку. В их руках она похожа на маленькую птичку. С изумлением замечаю пятна крови на ковре. Мэри Джейн в ужасе смотрит на меня. Глаза у нее такие холодные, что кожа у меня на лице, там, где ее коснулся ее взгляд, мерзнет. Девочка зовет меня. Ее выносят, и я догоняю их уже на палубе.

— Шкатулка у изголовья, — лепечет она. — На тумбочке.

Нахожу шкатулку. Она совершенно пуста.

— Она приняла снотворное!!! — кричу я кому-то невидимому. Будто кто-то дал мне пощечину. Темнеет в глазах. Обморок.

Какой-то шепот… Качаюсь на волнах… Перед глазами всплывает лицо актрисы Норан. Будто вижу ее во сне. Пытаюсь пошевелить пальцами. Очень устала. Очень. Внутри — пустота.

— Вы пришли в себя.

Красивые глаза и нежная улыбка Норан — видимо, приз за страдания. Чувствую у себя на лице ее дыхание.

— Где я?

Вокруг все такое белое. Глаза болят.

— Вы в медицинском кабинете. Упали в обморок, но врач сказал, ничего страшного. От сильного нервного перенапряжения. Беспокоиться не о чем. Я распорядилась, чтобы вам приготовили еду повкуснее. Есть хотите?

— Вы сидели здесь и ждали, пока я очнусь?

Взмах ресницами — как крылья бабочки — и самое красивое на свете «да». Прекрасный ангел моего детства несколько часов ждал у моей кровати, пока я очнусь! На коленях у нее «Анна Каренина». Она мгновенно ловит мой взгляд:

— Нашла ее у вас в каюте, взяла почитать, пока вы не очнетесь. С маленькой хулиганкой тоже вроде бы все в порядке. Отдыхает в одной из больниц Неаполя.

Маленькая хулиганка! Самое мягкое выражение, какое только можно употребить по отношению к подростку с алкогольной и наркотической зависимостью, который, к тому же, вскрывает себе вены. Норан явно нравится сцена «самоотверженного дежурства у постели больного». Она не раз играла такое в кино.

Внезапно я понимаю, что именно меня настораживает в ней: все, что она делает и говорит, она когда-то играла в кино. В реальной жизни она вновь проигрывает эти сцены. Совершенствуется в них. Так она научилась быть богиней. А может, она давно утратила связь с реальностью, и для нее что жизнь, что кино — все одно. Но богиня должна беречь себя. Она прекрасно это сознает. Как и важность репетиции. «Важность репетиции», — бормочу я.

Она улыбается:

— Простите, я не расслышала, что вы сказали.

Не стану ее пугать. Она такая красивая. Как Белоснежка из мультфильма Диснея.

Я говорю:

— Мне следовало быть внимательней. С этим ребенком. Она как бомба с часовым механизмом, всегда готова взорваться. А я такая рассеянная, такая грубая, такая… Я глупо вела себя с ней.

— Это не ваша вина, — ее глаза наполняются слезами.

(Опять — сцена, которую все видели много раз.)

— Говорят, она не впервые пытается совершить самоубийство. Такое уже было… Так грустно…

Плечи ее трясутся в беззвучном плаче.

— Ради бога, перестаньте, — говорю я. — С детства не могу смотреть, как вы плачете.

От этой сцены у меня самой слезы на глаза наворачиваются.

— К тому же, это вовсе не попытка самоубийства. Она сделала это только чтобы наказать меня. Потому что я, видите ли, мало ее люблю. То есть, не могу ее любить.

— Понимаю… Как, должно быть, тяжело оказаться в такой ситуации… Пытаться и не суметь полюбить ребенка… Но какого ребенка! — она смотрит куда-то вдаль, гордо выпрямив спину. Теперь она просто светится самолюбованием. Может быть, потом ей захочется сыграть и мою роль: роль няни проблемного ребенка. Уж она-то справилась бы с этой ролью! И текст бы произносила без запинки, и любовь бы изобразила. Ведь в кино с ней уже не раз бывало такое.