На девочке белая кофточка от «Лакоста», темно-синие джинсы, ярко-синие холщовые туфли. На голове — белая повязка, которая придерживает ее милую треугольную челку, маленькие солнцезащитные очки. Весь ее вид, и особенно «Никон» на плече, кричит о том, что она девочка из богатой семьи. Такой я ее раньше не видела.

Это, конечно, Мэри Джейн заставила ее так одеться. Представлю себе картину: талантливая маленькая наследница престола и ее красотуля-гувернантка сходят с корабля в Афинах. Мне не нравится, как она выглядит. Но она такая веселая, так волнуется и так светится от радости, что я не говорю ни слова. Я провожаю ее и чувствую любовь к ней. А еще сердце — оно бьется как сумасшедшее при мысли о том, что она получит письмо от матери.

Обернувшись, она машет мне до тех пор, пока обе не исчезают из виду. Перед ними идет известный писатель с возлюбленным. Указав на них, она посылает мне воздушный поцелуй. Не сдержавшись, краснею.

На корабле все стихло: пассажиры разбрелись по улочкам Афин. Неповторимая возможность осмотреть весь корабль: и я тотчас пользуюсь ею.

Кинотеатр, спортивный зал, ресторан, бассейн, палуба, лестницы, бар — везде тихо. Никого, кроме нескольких официантов. Вот был бы сейчас у меня «Полароид». Обычный фотоаппарат — занудство. А с «Полароидом» я бы все здесь засняла. А завтра, скажем, можно было бы открыть модную выставку «Без человека». А потом и другие. Например, «Застигнутые врасплох», или «Кто умирает от счастья», или «Скрытое лицо», или, наконец, «Лицо, которого не скрыть». Ну, и еще много чего. Размечталась.

Правда, сейчас я запросто могу купить себе «Полароид»; но пленки к нему довольно дорогие. Решено: займусь этим, когда не будет других забот. А сейчас я занята: я — компаньонка.

Когда я произношу про себя это дурацкое слово, вдруг вздрагиваю: ГДЕ ДЕВОЧКА? С НЕЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ? ГДЕ РЕБЕНОК? Недоумевая, почему я чувствую тревогу, бегу к ее каюте. Трезвоню в звонок у двери, вздрагиваю, как от удара — ее каюта открыта! Задыхаясь, влетаю внутрь.

Она растянулась на постели, уставившись в потолок. Лежит, похожая на детскую мумию трехтысячелетнего срока выдержки. Лицо бледное, под глазами всегдашние синяки, глаза ярко-красные.

— Что случилось? — вскрикиваю я. — Вы же должны в Афинах гулять!

Она молчит. Лишь несколько раз вздыхает. Плакала, ясно, что много. Кто довел ее до слез? Мою девочку?! Кто?!

— Неужели нет письма? Ты поэтому так…

— Есть, — лепечет она сквозь слезы. Вытащив из-под подушки руку, протягивает желтый конверт.

Роняет его на кровать. Из конверта высыпаются черно-белые фотографии, несколько падает на пол.

Нагнувшись собрать фотографии, говорю: «Она что, только фотографии тебе прислала? Ты поэтому плачешь?»

Ее горе передалось мне; трудно произносить слова, голова пылает.

— Она часто так делает, — тяжело вздыхает девочка. — Говорит, что может писать только тогда, когда у нее хорошее настроение; и еще говорит, что я не должна ее заставлять. Я привыкла, что она не пишет; но эти фотографии… Это слишком!

И она опять принимается рыдать. Что мне делать — что я должна сделать сейчас? Где Снежная королева — гувернантка?

— Тебя так сильно мучают именно эти фотографии? Ты из-за них плачешь? — спрашиваю я, бросая снимки на кровать. Городские свалки, ограды, раздавленные звери на автострадах, несколько видов морских пещер, летучие мыши крупным планом… Такие вещи невозможно, непозволительно отправить своей дочери — ребенку, который с нетерпением ждет письма. Что нужно этой распущенной, бездушной женщине? Сколько еще можно терзать душу девочки? Я чувствую, как во мне поднимается гнев.

— Ты никогда не видела детеныша летучей мыши? — продолжает рыдать она. — Это ведь я! Да-да, это, наверное, я!

Внезапно она принимается яростно бить себя кулаками по голове.

Я ловлю ее руки, прижимаю их к ее бокам. Рыдая, она яростно отбивается от меня. Надо запихнуть ее в душ. Я стаскиваю ее на пол вместе с простыней. Она падает. Схватив ее за руки, тащу в ванную. Она кое-как поднимается и пытается сопротивляться, но в конце концов я все равно запихиваю ее под душ. Прямо в одежде. Когда я открываю воду, она смеется и плачет одновременно. Сразу же наливаю ей на голову шампуня и хорошенько вспениваю его. Ее рыдания обрываются. Она наощупь находит мыло и начинает тереть себя поверх футболки.

— Сними с себя одежду, пожалуйста, и прими душ. Я тебя жду.

Собираю фотографии, которые опять рассыпались по всему полу, пока мы боролись. Внимательно рассматриваю каждую. На последней фотографии среди взрослых летучих мышей можно разглядеть новорожденного мышонка. С помощью фотомонтажа мышонок одет в белые ползунки. С любовью целую фотографию. Детеныш такой крошечный, что большая часть поцелуя достается взрослым мышам. При мысли о том, что я целую летучих мышей, мне становится не по себе. Рву все снимки, запихиваю в их конверт, а конверт бросаю в мусорное ведро в коридоре. Чтобы она больше не видела эту дрянь. Как можно так обращаться со своей дочкой?

Она выходит из душа в махровом белом халате. Бормочет старинную детскую песенку, вытирая мокрые волосы маленьким полотенцем. Внезапно смолкнув, поворачивается ко мне: «Знаешь, откуда письмо? Откуда оно отправлено ровно два дня назад?!»

— Из Нового Орлеана. Ты же говорила, что, скорей всего, она там.

— Конечно же, не там. Как думаешь, где она?

— В Нью-Йорке?

— Ты не хочешь хоть немного подумать? — злится она.

Молчу, закусив верхнюю губу. Ей все же сейчас очень тяжело. Очень.

— Она в Греции! — с победным видом сообщает она. — На каком-то острове, в нескольких часах пути от Афин! И вместо того, чтобы встретиться со мной, она отправляет эти паршивые фотографии! Да и еще и с такой гадостью — на летучих мышах мои ползунки! Спасибо, мамочка! Спасибо, спасибо!

Она изо всех сил пинает свой мольберт. «Казнь китайца, съевшего панду» с грохотом обрушивается на пол.

— Хватит! — прошу я. — Оденься. Терпеть не могу, когда кто-то ходит в халате.

— А знаешь, по твоему виду ясно, что у тебя с личной жизнью все плохо. Да что там говорить — по твоему виду? И так ясно, что твоя личная жизнь в глубокой спячке, застыла, как река подо льдом, иначе бы ты тут не оказалась.

— Благодарна вам за психоанализ, юная госпожа. Но будьте так любезны, прикройте ваш милый рот и как можно скорее наденьте на себя что-то, чтобы нам можно было уже уйти отсюда. Кстати, тогда моя благодарность удвоится.

— Неплохо, — язвит она, усмехнувшись. — Совсем неплохо. Всегда говорила: кто переспит с гением, проснется мудрецом.

Выхожу и жду в коридоре, чтобы гений мог спокойно одеться. Все мои комплексы словно вскрылись в одночасье, как гнойник. Ох. А я-то думала, что у меня острый язычок! Вытаскиваю из мусорного ведра конверт. В самом деле, отправлено из Греции. Чего добивается эта женщина?

Дверь открывается. Бросаю конверт в ведро, будто он жжет мне руки. На ней мужская рубашка, которая очень велика ей, и белые кеды. Слишком длинные рукава и широкие плечи рубашки, мокрая челка треугольником — все это делает ее маленькой и трогательной.

— Пойдем в бар, выпьем? — предлагает она.

— Еще только пять часов.

— Без пятнадцати шесть, я в комнате посмотрела.

— А где Мэри Джейн?

— К сожалению, сегодня вечером и ночью за ходячую проблему в моем обличии отвечаешь ты. Когда я получила конверт, я сказала, что хочу поскорее вернуться на корабль и ответить маме. Мы договорились, что М. Дж. останется гулять по Афинам, там же поужинает и, по всей вероятности, там же и заночует, а на корабль вернется лишь под утро. Пошли в бар?

— Пошли, — говорю я.

Где тонко, там и рвется.

Мы садимся за круглый столик. В баре только мы и еще бармен. Не тот, что раньше, с лошадиным хвостом и мышиным личиком, а другой. Молодой парень в очках с взъерошенными волосами. Читает Пруста, которого прячет под барной стойкой. Бармен, читающий урывками Пруста, это к добру.