12 марта Продолжаем путь дальше едем целый день и останавливаемся в одном леску возле деревни Чижикова Ночуем в машыне студобекер»

— Подобных «студебекеру» машин у нас в то время не было. Считалось, что для него преград не существует — он же с тремя ведущими мостами. Но если уж и «студебекер» застрянет, то солдатской силой его уже не вытащишь, только танком. «Шевроле» был хороший грузовик. Особенно нашим фронтовым шоферам нравились его гидравлические тормоза. До этого мы не знали, что такие существуют. У наших машин механические. Если приходилось резко тормозить, тяги гнулись и машина выходила из строя.

«14 марта Стоим в этой деревне 2 дня А в ноч выежаем дальше Едем целую ноч По грязе двигаемся медленно машыны то и дело застряют Утром зготовили завтрак позавтракали и дальше на запад А к вечеру доехали до селения Елизаветполе в котором ночуем Здесь как раз старая граница польская

16 марта Продолжаем движение Переехали польскую границу которую я пересекаю третий раз К вечеру выехали на тарнопольскую соше по которой мы несемся выхрем и к ночи прыежаем в г. Збараж в котором останавливаемся ночевать

17–18 марта Стоим в Збараже городок хорошый но здорово разбит Жытели хорошо относятся к нам Я приболел здесь температура была 40 но я не лежал мне не хочется болеть и я стараюсь размятся

19 марта Сегодня едем дальше в село Стриевка в которой остановились на квартире где файная дивчина Я вел разговор с одной прекрасной полячкой но она почти не знает руского языка и на все мои вопросы отвечала либо «так-так!» либо «прошу-прошу» А если за нее возмеся говорит «так не файно пане» Я плюнул и ушел А она постояла в недоумении и ушла тоже

20 марта Стоим на месте Спим отдыхаем к предстоящим боям А вечером пошли на разведку дорогы и нашли что лутше всего проехать по железной дороге и сейчас выежаем на передовую»

— Очень часто железную дорогу использовали вместо автомобильной. Ехали прямо по шпалам. Страшная трясучка, после которой тебя еще какое-то время продолжало трясти, словно в лихорадке. По таким, да и по другим раздолбанным фронтовым дорогам ночью (а передвигались в основном ночью), когда в целях маскировки фары включать нельзя, на левое крыло машины обязательно ложился солдат. Его называли корректировщиком — он подсказывал водителю дорогу. Кроме того, солдаты стояли на левой и правой подножках. Это фронтовые машины так ходили. И опоздать в назначенное место и к назначенному времени нельзя было — считалось невыполнением приказа. А тыловые (с боеприпасами, горючим, продовольствием) обычно от нас отставали. Им подавай накатанные дороги. И самое плохое, что за это доставалось тыловым шоферам, — это наши матюки. На войне всегда так было: кто впереди, с того и больший спрос.

«21 марта С 4–00 началась артподготовка такая что все гремит нечего не слышно вся земля качается от разрывов потом пошли Илы петляковцы бомбить после всего пошли танкы заглушая своим ревом пулеметную и автоматную трескотню фрицы сразу дали драп марш кто жыв остался всю свою технику оставили везде валяются трупы»

— Чаще всего прорывали линию фронта так: начинала артиллерия, затем основное делала пехота, а танки уже вводились в прорыв колоннами, чтобы дальше развивать наступление с высоким темпом. Это был так называемый «чистый прорыв». Тогда пехота садилась на танки, а немцы драпали изо всех сил. Если же пехота застревала в немецкой обороне и даже при поддержке артиллерии ничего не могла сделать, то в боевые порядки разворачивались и танки. В этом случае темп наступления терялся. В обороне немцы держались стойко. Но когда мы прорывали фронт, они, как правило, сразу начинали отступать — не цеплялись за каждый клочок земли, как мы. Может быть, поэтому нам практически никогда не удавалось заставить их занять оборону на невыгодных, заранее не подготовленных позициях. А когда в сорок первом, в сорок втором мы отступали, так о подготовке или выборе позиций для обороны мало кто заботился. Грязь не грязь — шлепайся и окапывайся. Поэтому, когда прорывали оборону, стремились не дать немцу остановиться. Надо было гнать так, чтобы он не успел закрепиться на подготовленных запасных позициях.

Правда, когда мы развивали наступление, случалось, в нашем тылу оказывались даже отдельные немецкие гарнизоны. Но это обычно были те, кто о нашем прорыве по каким-то причинам ничего не знал. Хотя немцы почти всегда были хорошо осведомлены о наших планах и делах. И не от «языков», а в основном из радиоперехватов. Они следили за работой каждого нашего радиста и знали их, можно сказать, лично. К примеру, только Ольховиков выходил в эфир, как на этой же частоте на плохом русском языке слышалось: «А, Коля? Здоров, Коля! Мы с тобой встречались… там-то…» Однажды говорят: «Коля, почему вашу Гапу не слышно? Где она?» Коля отвечает: «Мы ее отправили рожать…»

«Прорвав оборону мы стремительно двинулись вперед прыследуя фрицев которые здаются в плен в этот день продвинулись 45 км. Ночю ходил в разведку Темно хоч глаз коли по пахоте ели ноги переставляли Липнет грязь к ногам Каждая нога весит пуда тры»

— Сорок пять километров за один день, да еще по бездорожью — это был очень высокий темп наступления. Немцев, которые сдавались в плен, мы не убивали. Последнее время так их даже не охраняли. Бывало, наш командир роты давал старшему группы военнопленных записку о том, что столько-то человек он направляет в тыл. Однажды я подхожу с такой запиской к немцам, спрашиваю: «Кто тут у вас командир?» Они вначале не признавались, думали, командира расстреливать будут — ну, как у них. Когда же спросишь: «Кто у вас коммунист?» — коммунистов находилось много. Тогда все немцы хотели быть коммунистами… И вот эта группа идет самостоятельно до самого лагеря. Если их кто-то останавливает, они показывают выданную им записку, и их с миром отпускают дальше.

— А были такие, кто мстил пленным?

— Конечно, были. И немало. Один раз из-за пленного, которого мы взяли в поиске, меня чуть танком не задавили. Свои же танкисты. На передке мне приказали отвести его в штаб корпуса. Пожилой. На фашиста не похож. Видно, что сельский мужик. Мне по дороге все рассказывал, что у него «кляйне киндер». Я ему по-русски отвечаю, что «для кляйне киндер ты слишком стар». А он мне объясняет, мол, женился поздно. Но я ему не верил, потому что знал: он боится меня… Если один автоматчик ведет куда-то в лес — значит, расстреляет. Вот и пытался меня разжалобить. Только я его из леска вывел, а тут танки с пригорка спускаются. В это время они как раз выдвигались к передней линии. И вдруг один танк на полной скорости поворачивает в нашу сторону. Из открытого люка механик матом кричит. Я вначале не сообразил, а потом вдруг понял: хочет немца задавить. А ты, славянин, мол, отойди. Оставались какие-то метры… А он как летел, так и летит. Я прыг в сторону. Смотрю, и немец за мной! Танк — мимо… После этого он уже не отходил от меня ни на шаг. А как появлялись танки, крепко цеплялся за мою руку и прятался за спину. Так вышло, что, взяв в плен немецкого солдата, я потом защищал его своей грудью.

Привожу его в разведуправление корпуса. Там сидит дежурным молодой лейтенант. А меня в полку предупредили, чтобы в штабе корпуса я обязательно взял расписку о приеме пленного. А то не засчитают… Стал я лейтенанту об этой расписке толковать. А он и слушать меня не хочет:

— Отведи к оврагу и расстреляй.

— Зачем, товарищ лейтенант? Ведь брали в поиске…

— А куда я его дену? У меня людей нет — некому пленных охранять.

— В таком случае, если вам не нужен контрольный пленный, я поведу его назад.

— Конечно, не нужен. Он — рядовой, а мы таких много уже допросили.

Но я знал, что в полку его тоже некуда деть, и стал упрашивать лейтенанта, рассказывать, с каким трудом брали его, как разведчики чуть не погибли в этом поиске… Наконец лейтенант молча подписал уже заготовленный бланк расписки в приемке пленного и повел немца куда-то во внутренние комнаты штаба. Что было с ним потом, я не знаю…